Синяя кровь

Говорили, что она приехала к Берии, и тот предложил ей сыграть в бильярд: «Выиграете — муж ваш, проиграете — вы моя». Ида согласилась и вышла переодеться. А когда вернулась, Берия и вся его компания утратили дар речи: на ней не было ничего, кроме шляпки и туфель на высоких каблуках. Ида взяла кий и разбила шары. Берия сразу все понял и сдался. Он же понимал, что никакой мужчина не в состоянии попасть шаром в лузу, когда взгляд прикован к нагому женскому телу — да еще к такому телу…

«Сама-то она, конечно, Змойро, — говорил рассказчик. — Но по матери-то она — Попова. Самая настоящая Попова, а не какая-нибудь Жопина».

Другие говорили, что Ида добилась аудиенции у самого Сталина, и именно он приказал отдать ей мужа. Но не просто так, а за ночь любви.

Иде некуда было деваться — она согласилась.

Ее привезли в Кремль, вымыли с ног до головы специальной кремлевской водой, украсили кремлевскими цветами и на огромном золотом кремлевском блюде — его несли двенадцать двухметровых кремлевских гвардейцев — подали Сталину.

Ее внесли в бескрайнюю кремлевскую спальню, и тут грянули фанфары, все придворные упали ниц, и в зале появился вождь. Впереди на золотой тележке, увитой розами и виноградными лозами, везли член Сталина. Слева и справа от тележки шли красивые медсестры, которые бережно несли яйца Сталина. А потом показался и сам Сталин — голова в облаках, живот как самовар, в сапогах из кожи, содранной с Гитлера.

И тут снова грянули фанфары, ударили пушки, вспыхнули фейерверки, заиграли оркестры, и дюжие гвардейцы с членом Сталина наперевес бросились на штурм, и красивые медсестры с яйцами Сталина едва поспевали за ними, а сам Сталин задумчиво курил свою знаменитую трубку…

Чего только не рассказывали об Иде потом, спустя годы, а тогда — тогда она умирала от холода. Сил не было растопить печь. Она закутывалась в горностаевую шубу и забиралась под пуховое одеяло. Вставала только затем, чтобы откупорить новую бутылку. Вино она выпила в первый же день, коньяк прикончила к концу недели, но оставался еще самогон из запасов Лошадки.

Маняша Однобрюхова нашла Иду спящей.

В комнате пахло перегаром, табаком и рвотой.

Маняша набрала в ведро воды и принялась мыть пол.

Ида вдруг села на постели, скрестив ноги, глотнула из бутылки и заговорила совершенно трезвым голосом:

— Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела… бездомная дура… помертвело чисто поле… слышишь, Маняша? Помертвело! Чисто поле! И никого в чистом поле, Маня, одни волки да разбойники, Маняша, волки, разбойники да Стрекоза… вот так, Маня, вот так…

Маняша заперла на замок кладовку, где хранились запасы самогона, помогла Иде умыться и напоила ее теплым раствором марганцовки. Понос и рвота принесли облегчение.

На следующий день Маняша рассказала ей о музыкантах, которые тогда, год назад, играли на палубе парохода, пока «Хайдарабад» огибал остров, пока Ида танцевала босиком в кают-компании, пытаясь поймать губами лепестки роз, падавшие с гирлянд, а оркестр играл, постепенно затихая — труба за трубой, скрипка за скрипкой, звук за звуком… серебро и медь… Оркестр затихал — на двадцатиградусном морозе музыканты один за другим выбывали из строя. Труба за трубой. Дольше всех держался скрипач, но и он в конце концов рухнул на палубу.

У генерала Холупьева дело было поставлено так, что без его приказа никто не смел и пальцем шевельнуть. Генерал был занят, приказа не было, и музыканты просто погибли. Умерли от переохлаждения. Труба за трубой, скрипка за скрипкой. Утром генерал приказал навести порядок на судне, и мерзлые тела музыкантов сожгли в пароходной топке.

Они были заключенными, и в случае смерти их ожидала могила без креста и звезды — столбик с номером. Этим повезло: они умерли с пользой, согревая жаром своих тел каюту Иды Змойро, великой актрисы.

— Откуда тебе это известно? — спросила Ида.

— Мой брат служит на пароходе, — сказала Маняша. — Кочегаром.

— Он жив?

— Кто жив?

— Твой брат.

— А что ему сделается. Вы только никому не говорите про это, ладно?

Ида кивнула.

В гости к Кабо они поехали вдвоем, Ида и Маняша. Маняша везла узел с собольей шубой.

Кабо обрадовался, за обедом много говорил о советском театре как единственном духовном наследнике театра античного, то есть театра, ставившего во главу угла общественное служение, интересы общества, а не узкие интересы так называемого искусства…

Ида рассказала ему о своем деле. Кабо замахал руками, но Лизанька — Ида подарила ей шубу — прикрикнула на него:

— Как тебе не стыдно, папочка! Идочка ж нам как родная!

Кабо сдался: Лизанька была беременна, и огорчать ее он не хотел.

Три недели Ида обивала пороги канцелярий, стояла в очередях, молила и кричала. Кабо тем временем обзванивал своих друзей и знакомых — среди них были чиновники, которые имели доступ на самый верх. По вечерам они подводили итоги, намечали планы на следующий день: куда пойти, с кем встретиться, о чем просить.

Ида и Маняша ужинали отдельно, чтобы не огорчать Лизаньку своим видом, — об этом попросил Кабо.