Синие стрекозы Вавилона

...И была гора Хуррум, на том самом точнехонько месте, где много позднее по рекомендации Хеттского геологоразведочного управления объединения «Халдейугольпром» были начаты масштабные разработки угля.

И была эта гора Хуррум отцом и матерью божеству Хуваве. Сама вложила в недра свои Хуваву, сама выносила его и в положенный срок разверзла чрево и исторгла его из себя, дабы поставить хранителем себе на вековечность.

Собою был этот Хувава страшен. Глядела древность из горящих глаз его. И было у него много рук, а ног — и того больше. И окружен был лучами света, сиянием одевали его. И такова была елда его, что любую набедренную повязку рвала, а зубов во рту у Хувавы было втрое больше против положенного.

И отправились Гильгамеш и Энкиду этого Хуваву убивать. То было героическое деяние — опасное без меры, невыполнимое почти, бесполезное и жестокое. И рубили руки Хуваве, и ноги рубили ему. И выкололи ему глаза. И вспороли ему живот. И не стало защитника у горы Хуррум, и пришли туда геологи и рекомендовали, и пришли туда бульдозеры и иные машины и вспороли чрево горе Хуррум, и стала там добыча угля, а прежде было обиталище бессмертных кедров, их родина.

И знал Энкиду, что один из двоих умрет за это деяние. И не хотел Энкиду, чтобы умер Гильгамеш. Ибо Гильгамеш был царь, а Энкиду — друг и побратим царя. А для чего у царей побратимы? Побратимы у царей для того, чтобы в смерти их заменять.

И пришла смерть, чтобы забрать Гильгамеша. А Гильгамеш спал.

И вышел навстречу смерти Энкиду. И сказал...

Я слушал Мурзика, и слезы текли у меня по лицу. Я весь трясся. Я тоже был некогда Энкиду. Я тоже помнил, как спал Гильгамеш — мой друг, мой царь, мой побратим. Во сне был он как дитя — доверчив и беззащитен.

И смотрела на него смерть холодными пустыми глазами.

А я не спал. Я шевельнулся рядом и вылез из-под шкуры, которой мы вместе с ним укрывались.

Я взял копье и вышел ей навстречу...

Мурзик раздувал ноздри, кривил губы, беспокойно мотал головой. Цира то и дело поправляла его, чтобы не свалился. Она стояла в головах, сосредоточенная и строгая, как всегда. Только сегодня строгость несколько нарушал заплывший глаз и опухшая, как бы съехавшая набок, к отеку, мордашка.

— Говори, говори, друг мой, мы с интересом слушаем тебя. Говори...

— Помните, господин, как мы вышли ей навстречу, этой суке-то? — обращался ко мне Мурзик. — Ну вот, вышли мы к ней и говорим: «Ну ты, сука! Что приперлась, так твою мать!..» А она стервища... да что я вам рассказываю, вы ведь знаете...

— Ты Цире рассказывай, — сказал я сквозь слезы.

— А... Ну вот, Цирка, ты слушай, слушай. Мы, значит, с господином выходим. Копьецо у нас в руке. Эх, такое копье сейчас мало кто поднять-то может, не то что метнуть... Здоровенное, из целого кедра, поди, выстругано... И говорим ей: «Что, блядь, приволоклась? Тебя-то уж всяко не звали!» А она, значит, помалкивает. На Гильгамеша, на побратима нашего, глазеет, аж слюни пускает... Такая сволочина... Ну, мы ей — р-раз промеж глаз копьем! Получи, нурит, гранату! Она только зашипела. Мы — хохотать. Понравилось? Еще — нна!

Тут Мурзик увлекся и перешел на наш родной язык. Я-то понимал, о чем он. А Цира не понимала. Я вполголоса переводил для нее, чтобы не обижалась:

— И зашипела смерть, и отступила на шаг, а мы с Мурзиком — то есть, великий герой Энкиду — наступать стали. И сказала смерть великому герою Энкиду: «Хорошо же, Энкиду. Будь по-твоему. Я возьму твою жизнь, а Гильгамеш останется на земле, среди людей».

— Нн-хао! Ах-ха-ха! Йо-ио-ло, Гильгамеш! Эль-эль-эль-эль! Энки-ллахх! Энки-ллах!

— Ведь это Энки поставил Хуваву на горе сторожить. Мы оскорбили богов. Но зато мы порадовали других богов. О, мир полон богов и полон героев, радостно это и не жаль умирать ради Гильгамеша... — переводил я для Циры.

Мурзик тяжко вздохнул.

— Это всего лишь твоя прошлая жизнь, — сказала Цира. — Я хочу, чтобы ты знал, что в любой момент можешь вернуться в свое нынешнее воплощение и продолжать земное бытие.

— А на фига мне это бытие, — пробормотал Мурзик, — коли Энкиду помер... и сотник мой тоже, я же знаю... Я помню, как он помер... Сам его и тащил, а кишки за ним по земле волочились... Меня на другой день убили, попали стрелой в глаз. Я даже детей по себе не оставил. Вот и Энкиду — он тоже...

— Мурзик! — гневно сказал я. — Что еще за разговорчики? Я тебе как твой господин приказываю! Ты обошелся моей матери в хорошенькую кучу сиклей, мерзавец! Забыл? По тебе давно экзекутарий плачет! Допрыгаешься...

— Ну... — замялся Мурзик.

— Мурзик, мы, твои друзья, хотим, чтобы ты вернулся к нам, в это прекрасное место, — сказала Цира. Очень строго. И добавила: — Арр-гх-энки!

— Ну ты, Цирка, даешь... — сказал Мурзик-Энкиду. И завопил: — Эль-эль-эль! Еб-еб-еб!

— Не богохульствуй, Энкиду! — прикрикнула на него Цира.

— Ах-ха! Я Энкиду! Я убил сторожа, поставленного богами! Я плюнул смерти в харю! Мы с сотником перепили трех харранских подпоручиков — уложили их под стол и сняли у них с поясов кошели! Мне ли тебя, девка, бояться! А, Цира, девка с кривым глазом! Энн-ахха! Кх-л'гхама!