Синие стрекозы Вавилона

БЛАГОСЛОВИ НИНМАХ И БОГИ ОРФЕЯ. ПО ВЕЛИКОЙ БЛАГОСТИ БОГОВ… КУРС АКЦИЙ… ОПТОВЫЕ ПОСТАВКИ… МУСОРОПЕРЕРАБАТЫВАЮЩИЙ ЗАВОД… НЕРАЦИОНАЛЬНО… БОЛЕЕ РАЦИОНАЛЬНО… ПРОПУСКНЫЕ МОЩНОСТИ… ПОСТАВКИ ИЗ ЭЛАМА… ПОСТАВКИ В ЭЛАМ… ФЬЮЧЕРСНЫЕ СДЕЛКИ КАСАТЕЛЬНО ЭСАГИЛЬСКОЙ МУСОРНОЙ СВАЛКИ… аа-ахх… Аксиция, завари кофе, а? Пожалуйста…

Бэда надавил на неприметную белую кнопочку рядом с обшарпанной дверкой «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ…» Спустя несколько секунд ожило переговорное устройство. За металлическим его забралом громко задышали, чем-то щелкнули и неприязненным тоном поинтересовались, кого нужно.

— Мне бы Петра, — робко сказал Бэда.

— Кого?

— Отца Петра, — повторил Бэда.

— Кто спрашивает?

— Бэда…

И оглянулся: не слышит ли кто. Но люди шли и шли непрерывным потоком по синей станции «Площадь Наву», погруженные в обычную свою суету — домохозяйки с сумками, откуда мертвенно, как сухие ветви кустарника, торчат ноги забитых кур; египтянки с их шумным говором, в широких парчовых юбках; клерки, на ходу интимно бормочущие в радиотелефоны; ленивые холуи, посланные господами по делу и явно задержавшиеся на площади Наву, где что ни шаг, то новое диво…

Кому тут дело до человека по имени Беда, который стучит в обшарпанную дверцу и просит позвать другого человека, по имени Петр…

А тут дверка как раз приоткрылась и Бэду впустили.

— Входи уж.

Вошел.

— Иди уж.

Пошел.

Узкий длинный ход, сырые стены в арматуре, кругом какие-то трубы. Но под ногами было сухо, а когда достиг обширного бункера, переделанного под храм, так и вовсе красиво. Между стенами и фанерными перегородками, установленными по всему периметру, поставили электрообогревательные устройства. Перегородки хоть и взяты на том же складе мебельных полуфабрикатов, что и уебище, уродующее оракульное рококо, а отделаны совершенно иначе. Красивым холстом затянуты, разрисованы цветами и плодами. Будто в райский сад входишь.

С потолка три лампы на цепях свисали, рассеивая полумрак. В большом жестяном корыте, полном песка, потрескивали тонкие красные свечки, числом около сорока.

Рослый рыжий человек уже шел Бэде навстречу.

— Я Петр, — сказал он.

Бэда остановился, по сторонам глазеть бросил и на человека этого уставился.

Всего в том человеке было с избытком: роста, волоса, голоса. Так что рядом с ним совсем потерялся неказистый Бэда.

Потому, смутившись, стоял и безмолвствовал.

Потом о деньгах вспомнил и протянул их неловко.

— Вот…

— Что это? — строго вопросил рыжий.

— Четыре сикля. Мне ваш этот, который у двери, третьего дня сказал, что поминание четыре сикля стоит.

— В вазу положи, — распорядился рыжий. И указал бородой на большую медную вазу, стоявшую у порога. Бэда ее и не приметил, как входил, настолько поразил его храм.

Бэда послушно подошел к вазе и, свернув сикли в трубочку, просунул их в узкое горлышко. После снова к тому Петру повернулся.

— Умер человек один, — сказал Бэда. — Просил за него вознести… ну, все, что нужно. Вот я и пришел.

Рыжий пристально глядел на Бэду, пальцами бороду свою мял.

— А так редко в храм ходишь? Что-то я тебя не помню.

— Редко, — сказал Бэда. — Да из барака поди выберись… А как выберешься, так всегда дело какое-нибудь найдется.

— Ну, ну, — подбодрил его Петр. Но вид по-прежнему имел озабоченный и строгий. — Служишь-то как, хорошо?

— Как умею, — сказал Бэда.

— А ты, небось, плохо умеешь?

— Не знаю, — честно сказал Бэда.

— Кому служишь?

Бэда губу прикусил, понимая, что сейчас его выгонят.

— Оракулу, — ответил он еле слышно.

Тут рыжий побагровел, как свекла.

— КОМУ?

— Оракулу.

Помолчав, Петр уточнил, чтобы не вышло ошибки:

— В кабаке бесовском?

— Да.

Рыжий Петр замолчал, тяжким взором на Бэду уставившись. Потом сказал сердито:

— Уходи.

— Я сейчас уйду, — поспешно согласился Бэда, — только вы за этого человека… вознесите. Мне ничего больше и не надо.

— Тебе много что надо, — загремел Петр, — только ты, несчастный, этого не понимаешь…

— Да я понимаю… — проговорил Бэда, радуясь, что его пока что за шиворот не хватают и к дверям не тащат.

— Не понимаешь! — громыхал разгневанный Петр. — Из Оракула бежать надо, бежать! Эта лавка навлечет еще на Вавилон беды великие… — Помолчал и вдруг, смягчившись, спросил: — Как звали того человека?

— Не знаю…

Петр опять начал багровой краской наливаться.

— Как это — не знаешь? А как же ты за него хочешь молиться?

— Я-то помню, какой он и как выглядел… — растерянно сказал Бэда. — А там, где он сейчас, его и подавно знают… Это надсмотрщик мой бывший. Я, пока за проволокой на площади Наву вшей давил, его за полное говно считал. Он же, подлец, голодом нас морил, а сам с работы полные сумки жратвы таскал… И справки медицинские подделывал, чтобы подороже товар сбывать. А оказалось, что душа у него ясная и чистая… Но это только потом оказалось, когда он помер. А пока жив был, иной раз лежишь и думаешь — своими бы руками задушил эту гадину.

— Это хорошо, — медленно проговорил Петр, — что ты за мучителя своего молиться хочешь…