Синие стрекозы Вавилона

Тотчас же старая тоска нахлынула. Потянулась туда, куда суженый скрылся, но какое там — нет его, как не было.

По сторонам поглядела. И увидела вдруг, что с крыши соседнего дома — как раз того, где офис размещался и где Верховный Холуй, по всем подсчетам, засел, — на нее оптический прицел смотрит. Рукой показала — там, там! Рот уже раскрыла, чтобы сказать, как толкнуло ее что-то прямо в сердце.

Красное пятно расплылось по белой тонкой коже, там, откуда настоящие элсины груди смотрели. Откинуло Нану Колбасную на руки возлюбленных ее, и упала Элси.

Сперва не поняли: что такое с Наной? После же увидели, что мертва она. Гневом разгорелись. Да что же это такое, друзья? Богиню нашу, кормилицу, убили! Не простим! Отомстим! Омоем камни улицы этой черной кровью врагов наших, да прорастет трава сквозь плиты, да взломают их деревья с плодами ядовитыми.

Бросили мертвую Элси на мостовой и туда устремились, где подлец с винтовкой засел. Пока бежали, еще двоих потеряли — снял метким выстрелом. Но остальные в дом ворвались, чтобы расправу учинить.

А Элси лежать осталась. Ноги в порванных чулках раскинуты, все тело надкусанными колбасами обвешано. Кровью колбаса заляпана, будто живая то плоть была. Будто и впрямь была убитая девушка Наной Многогрудой, а не сироткой из Мармеладного Колодца. И золотые волосы элсины в грязной луже плавали, потускневшие теперь навсегда.

В офисе, разумеется, никакого снайпера не обнаружили. Все перерыли, сейф вскрыли (нашелся умелец). Из сейфа два тощих мешочка с серебряными сиклями на общую сумму в сто сорок три сикля вытряхнули и восемнадцать пивных бутылок — на черный день Младший Холуй их берег, что ли? Наконец, и Холуев нашли — обоих! В шкафу прятались, неизобретательные люди. Выволокли за шиворот, с особенным удовольствием порвав на одном из них ослепительно белый ворот рубашки. Кто таковы?

— Младший Холуй.

— Старший Холуй.

— А охранник где? — рявкнул кто-то, кто посообразительнее был.

— Охранник еще в самом начале на вашу сторону перешел.

— Кто Нану убил?

Заверещали Холуи, заплакали. Про начальника рассказывать начали. Уехал на Канары и оттуда фирмой руководить думает. Наруководит он, как же. Тут с одними мармеладными хуями бы разобраться. А арендная плата за помещение, где секс-шоп размещается, растет и растет. И налоги, кстати говоря, грабительские.

Встряхнули их так, что зубы застучали. Нану кто убил, суки?

Городские власти ни хуя не обеспечивают безопасность бизнесу. Наш брат бизнесмен так и мрет под пулями и ножами, точно на войне какой. Думали уж забастовку всех бизнесменов объявить, потому что преступность на шею села. И частная охрана не помогает. То одну лавку разгромят бесстыдники, то другую. Может, и правы мар-бани…

Нану, говорят вам, кто убил?

Затряслись Холуи. У Младшего в штанах вдруг сыро стало. И заплакал он, ибо понял вдруг, что умрет.

А Верховный еще не понял. Думал, что договориться можно с этими людьми. Да только виданное ли это дело, чтобы с людьми в краденых шубах, краденым вином пьяными, крадеными колбасами сытыми, договориться можно было?

Для начала взяли Верховного Холуя и сорвали с него штаны, в одной рубахе оставив. Чтобы тихо себя вел, на голове у него письменный прибор разбили — тяжелый прибор, мраморный, с гравировкой «Дорогому сослуживцу». Пока Верховный Холуй глаза закатывал и кровавые пузыри изо рта пускал, сшибли с ног, на колени поставили. И закричал кто-то, с хохотом толпу озирая:

— Гомосеки есть?

Нашлись трое.

Младший Холуй глядел на все это и трясся.

— За что? — залепетал он вдруг.

И еще:

— Пощадите!

И, зная, что не пощадят, взвыл тоненько и к выходу побежал. Ему дорогу заступили — слепо бросился, раз, другой. Подхватили за локти, брыкающегося, и, разрывая на нем одежду, в окно выбросили (заодно и стекло разбили).

Верховный Холуй то ли сам помер, то ли в беспамятстве был, того проверять не стали. От зажигалки, возле богатой хрустальной пепельницы найденной, шторы запалили и поскорей из офиса ушли, пока пожар не разгулялся.

Снайпера, конечно, не нашли. Да и искать охота пропала.

Другие развлечения нашлись.

С северной стороны в город входили танки. По широкой дороге, белыми плитами мощеной, отражаясь и искажаясь в блестящих синих изразцах дворцовых стен, тянулись один за другим — с ревом и грохотом, как быки для жертвоприношений, готовые пожрать огненным чревом десяток человек во славу Мардука.

Кряхтели под гусеницами плиты, раскалывались. Для босых ног предназначены были, не для машин.

Дошли до двойных ворот с башнями прямоугольными, зубцами истыканными. Одни Нане посвящены, другие Нергалу. Но и те, что имя Нергала носят, затрепетали перед грозной военной мощью. Разворотили стену несколькими выстрелами и в пролом двинулись. Весело им давить развалины города. Да и что танкистам до великого города, который пришли разнести по камешку, — дивизия-то была Вторая Урукская (Урук в дни мятежа мар-бани стал оплотом правительства), а урукчанам без разницы, что с Вавилоном станет. Столица; надо будет — отстроится.