Синие цветы II: Науэль

Я не знал. Я искажал факты, пряча обстоятельства, которыми не хотел делиться, а иногда без всякой причины менял реальные события на выдуманные. Я как будто отучился быть искренним и врал даже без намерения соврать, смутно чувствуя, что Дьобулус сам отделит зерна от плевел. Что-то я замалчивал. И все-таки, по моим меркам, я был с ним предельно откровенен, и это обнажение души провоцировало меня на мысли об обнажении тела. Он касался меня часто, но без сексуального подтекста, чего мне, существу развратному и испорченному, было мало. Но мои намеки расплющивались о его игнорирование. Позже я засомневался, что он действительно был так уж незаинтересован, но вот контролировал себя несравнимо лучше.

Вышел фильм с Ирис, который я ждал уже давно – «Правила Эрии». Разумеется, я потребовал просмотра. Я строил коварные планы, что сбегу от Дьобулуса в кинотеатре (хотя потом, разумеется, вернусь), но в итоге мне был предложено посмотреть фильм в домашнем кинозале Дьобулуса. Там были диванчики, обтянутые голубым бархатом, и экран во всю стену. Шик.

Ирис играла плохую девочку. Она заметно похудела, но зато ее волосы снова были длинными и рыжими. Мне нравилось, как она выглядит, как двигается, как говорит, нравились ее полупрозрачные соблазнительные платья, легко облегающие грудь и бедра, нравились ее розовая помада и широко раскрытые глаза. В них было что-то очень хорошее, лишающее яда скверные слова, которые она произносила, заставляющее ком обожания в моей груди расти. Когда я смотрел на нее, все казалось понятнее, проще, лучше.

От сидящего рядом Дьобулуса исходило тепло. Я положил руку ему на бедро и удивился, каким горячим он был. Я так хотел трахаться, что не мог усидеть спокойно, и сказал:

– Не притворяйся, что тебе все равно.

Дьобулус посмотрел на меня насмешливо. Я всегда ненавидел подобные взгляды, царапающие меня, как проволока, но почему-то насмешливость не беспокоила меня, когда исходила от него.

– Если хочешь, скажи прямо, – предложил он. – Надо уметь говорить о своих чувствах и желаниях.

– Я говорил. Когда оказался в этом доме.

– Это было не по-настоящему, – возразил он, стряхивая мою ладонь со своего колена.

Я не вернул ее обратно. Я действительно не мог сказать прямо. Я мог делать вульгарные предложения клиентам, но сам тем временем думал: «Давай быстрее и отваливай от меня». С человеком, который мне действительно нравился, на меня нападала странная немота, и я предпочитал обходиться намеками и ждать, когда мне сами все предложат. Нелепо быть распущенным и закомплексованным одновременно, но мне это удавалось.

На экране Ирис проталкивала в себя палец ошеломленного парня. Конечно, она не на самом деле проталкивала и была в этом эпизоде полностью одета, разве что чуть приподняла юбку, но я не сомневался: все критики раскудахчутся, что в демонстрации своей сексуальной развязности она зашла слишком далеко. Хотя это была развязность не ее, а героини. Ее улыбка была такой мягкой, лучезарной, как будто то, что она делала, не превращало ее в потаскуху. И я задумался впервые – почему сексуальные контакты оставляют на тебе несмываемую грязь? Это мое мнение? Или их? Мое? Или только единственно их? И я сказал Дьобулусу, чего хочу от него, прямо и без виляний.

Когда Ирис ненадолго исчезала с экрана, сменяясь престарелой Эрией или еще каким-нибудь неинтересным мне персонажем, я переключал свое внимание на Дьобулуса. К финалу фильма одежды на мне не осталось. Мне нравилось, что все происходит так – под песню Ирис, звучащую на титрах, под неяркое сияние экрана. Что я не одурманен, не чувствую усталости и отвращения; что у меня ничего не болит; что мне приятно касаться его гладкой кожи; что я знаю этого человека аж целых две недели и два дня; что я не должен потом валить к гребаной матери, зажимая в кулаке мятые бумажки, и что ни одна из истончившихся, болезненных струн моей души не дергается, терзая меня. И каждая моя царапина заживает. Дьобулус был более чем осведомлен, кто я, но все равно не удержался от восклицания:

– Какое развратное существо.

– Ужасно-ужасно-ужасно, – ответил я, улыбаясь, и даже тогда не почувствовал горечи. Меня как будто освободили на время от ужасного груза.

После я наконец-то понял, почему он так старательно не брал то, что хотел схватить. Купив меня, он бы навсегда превратился в одного из моих извращенцев, и тогда уже ничто не заставило бы меня изменить это мнение о нем. Вместо этого он предпочел дождаться, когда я приду к нему по доброй воле.