Синие цветы II: Науэль

Я так и не прочел сценарий полностью – Стефанек отказался мне его предоставить, заявив, что моя дезориентированность прекрасно соответствует эмоциональному состоянию персонажа. Вероятно, таким замысловатым образом он пытался утаить тот факт, что готовый сценарий отсутствует вовсе. Вечером, по завершению съемок, он вручал мне пестрящие опечатками страницы со сценами, которые нам предстояло делать на следующий день. Эпизоды снимались не по порядку, и постепенно я оставил попытки уловить в сюжете хоть какой-то смысл, сосредоточившись на своих задачах.

Внезапно, играть мне понравилось. Несмотря на заявление Стефанека, что мне не выскочить из собственной шкуры, фиглярство перед камерой оказалось пусть кратковременным, но вполне себе действенным способом. Каждый день я отдыхал от себя, перевоплощаясь в другого человека. Мой персонаж был беспутный страдалец, плывущий в потоке – как сгусток мокроты, которую кто-то выхаркал в весенний ручей. Но он подкупал меня своей откровенностью. Я продолжал бы тупо лыбиться, устремившись пустым взглядом в пространство, он же рыдал в голос. Я бы молчал, поместив слова в клетку, ну а он выворачивал душу наизнанку перед любым, кто не успел вовремя скрыться. Даже зажимаемый со всех сторон, он был свободнее меня.

Стефанек высоко оценивал мою работу и после особенно удачных дублей на радостях бросался меня обнимать, что почему-то смущало, но я старался не обращать внимания.

Хотя актерский эскапизм доставил мне удовольствие, все остальное понравилось мне куда меньше, начиная с арендованной студии, где мы отсняли большинство сцен – там стоял такой холод, что мне приходилось постоянно подкрашивать губы, пряча синеву. С холодом я постепенно свыкся, а вот ранние подъемы оставались тяжелым испытанием вплоть до самого завершения съемок. Я смотрел на съемочную группу и поражался, как все эти люди заставляют себя подыматься в гнусную рань, изо дня в день, из месяца в месяц. Стоит ли жизнь таких мучений? Я был в коматозе первые две недели, но и позже ощущал себя странно, шагая по рассветной улице в сторону станции. Ночная птица, на свету я был подслеповат и растерян. В вагоне электрички (пятнадцать остановок, сорок три минуты в пути) я прислонялся к вертикальному поручню и закрывал глаза – и чтобы подремать, и чтобы спрятаться от окружающей толпы. Среди людей, привычно едущих на работу, я ощущал себя странным и неуместным.

В какой-то день мы выехали на натуру, и там Стефанеку взбрело в голову, что сцена непременно должна быть отснята при заходящем солнце. Поскольку кроме этой единственной сцены от нас на месте больше ничего не требовалось, нам пришлось четыре часа в бездействии дожидаться гребаного заката. Все куда-то разбрелись, Стефанек засел в киношном фургоне, а я остался слоняться один. Бездействие, сонливость, одиночество, трезвость – невыносимое для меня сочетание, и через полтора часа я стер зубы от раздражения. Выбравшийся на свет Стефанек вручил мне книжку. Детскую. Я повертел книжку в руках, раздумывая, не запустить ли ею Стефанеку в голову.

– Она интересная, – уверил меня Стефанек и вернулся в фургон.

От нечего делать я просмотрел картинки. Они показались мне довольно любопытными. Пристроившись на переднем сиденье фургона, я начал читать. Некоторое время я слышал доносящийся из салона треск печатной машинки Стефанека – не иначе как выстукивает сценарий на завтра. Затем звуки отдалились, и время побежало незаметно.

– Чего-то закат сегодня паршивый, – известил Стефанек, выдергивая меня в реальный мир. – Приедем завтра.

Проглотив последние страницы, я вернул ему книгу. Со времен справочника «Венерические заболевания» это была первая, прочитанная от корки до корки.

Стефанек поражал меня. Вкалывая над фильмом по шестнадцать часов в день и дорабатывая по ночам сценарий, он как-то умудрялся оставаться веселым и бодрым. Я ошибся, решив, что он быстро перегорит. Глядя на него – агрессивно приодетого ребенка, – было сложно поверить, что он способен организовать такой сложный процесс, как съемки какого-никакого фильма, однако он справлялся на удивление неплохо. Методы работы у него были странноватые и не всегда последовательные, но в целом он знал, что делает. К тому же он неплохо разбирался во всех этих киношных хитростях и тонкостях. Где только набрался? Когда я сказал, что не понимаю и половины его разговоров со съемочной группой, а пленка для меня вся одинаковая, он рассмеялся.

– Ты невежественен.

Да, я таким и был, что меня мало колыхало. Но на фоне Стефанека это стало каким-то чересчур явным… Его интеллектуальное превосходство возвращало мне то неприятное ощущение собственной ущербности, что терзало меня рядом с Эллеке. А, может, оно всегда оставалось со мной, ожидая повода проявить себя.