Синие цветы II: Науэль

Ее монолог прервал подошедший официант. Он поставил бокал светло-голубого коктейля передо мной, стакан апельсинового сока перед Ирис. Я наклонился к коктейлю и понюхал: резкий запах алкоголя. Мы поменялись напитками. Прежде чем снова заговорить, Ирис выждала минуту, чтобы официант удалился за пределы слышимости, хотя едва ли он мог понимать роанский.

– Поначалу мне было весело. Я еще не совсем привыкла к сигаретам, алкоголю и прочим вещам, что позволяют преобразить мироощущение до неузнаваемости. Не знаю, куда делись мои мозги, но, пытаясь заглянуть в собственный разум, я обнаруживала лишь обжигающе яркий свет. Я ощущала себя такой опытной, по-настоящему бесстрашной. Море по колено. Мне нравилось чувство свободы, возникшее, когда моя последняя робость ушла. Казалось, теперь-то я догнала его, мы на равных – оба взрослые. А на самом деле взрослела я медленно и, видимо, к двадцати годам дотянула до переходного возраста со всеми последствиями: склонность к хулиганству, безответственность, полная неспособность понять, что «весело» и «хорошо» вещи не только разные, но иногда прямо противоположные.

Наши взгляды столкнулись. В зрачках Ирис плескалась ирония. Если это позволит тебе пережить воспоминания без душевной травмы, то обесценивай свои чувства, милая, обесценивай.

– После наступления темноты мне хотелось, чтобы ночь длилась вечно, полная веселья и мерцающих огней. Но все чаще огни угасали преждевременно, прекращали слепить меня, и с наступлением рассвета все представало отчетливым, серым и неожиданно безобразным. Как лицо девушки, золотившееся в вечернем освещении, но утром, едва прикрытое полустертым слоем косметики, оказавшееся помятым и невыразительным. Я лежала рядом и размышляла без каких-либо эмоций: «Зачем она здесь? Зачем я?» Без понятия. Ненавидела эти пробуждения… Затем все разбредались в разные стороны, как будто стремились поскорее забыть все случившееся. Но мне и моему мужу приходилось хуже всех, потому что мы оставались вдвоем. Без сил и желания прожить очередной день. Все казалось отвратительным. Это было странное чувство.

О да, я знал это чувство. Как будто ты проглотил конфету с начинкой из битого стекла. Удерживая себя от комментариев, я отпил из бокала Ирис и поставил его обратно.

– Мое отторжение росло, – продолжала Ирис. – Он сам подтолкнул меня к понимаю, что он такое. Он следил за каждым моим шагом, вслушивался в каждое мое слово – кроме тех, что обращались к нему. Он поощрял сексуальность, но в пределах разрешенного: будь привлекательной, но так, чтобы не раздражать целомудренную общественность. Я же норовила что-нибудь ляпнуть в интервью, за что он ужасающе, до белого каления, сердился на меня. И я не могла не подумать: «Ты утверждаешь, что все это правильно. Что только трусливые кретины отказываются от удовольствий. Но тогда почему ты хранишь свои развлечения в тайне? Чего ты боишься? Мнения трусливых кретинов? Или тебе просто стыдно, потому что ты знаешь: то, что ты делаешь – плохо?» Мои глаза начинали видеть, и я замечала: его нетерпимость к чужим ошибкам, жесткость, чопорность. Он был само приличие – когда дело касалось других. Ты говоришь, что гомосексуалисты заслуживают тюремного заключения за извращение законов природы, но сам щупал подозрительного много парней, дорогой. И если бы только щупал. Она бесит тебя, потому что разведена трижды, но и тебя нелегко выдерживать, милый, и, кроме того, ты стал порицать ее лишь после того, как она отказалась продолжить вечеринку в твоей спальне. И почему ты говоришь, что одна таблетка еще никому не повредила, если я видела ту модельку, которая тебя ими снабжает, и ей едва хватает сил таскать собственные кости? Ты полагаешь, она начала сразу с горсти? Он сказал: «Что это? Язвительность тебе не идет». Я ответила, что язвительна не для красоты, а потому, что меня переполняет горечь. Он сказал, я стала унылой. Я ответила, что просто я перепробовала все, и теперь мне слишком весело.

Ирис подцепила свой бокал и разом опустошила его наполовину. Я погладил кончики пальцев ее руки, лежащей на столе, но Ирис была так напряжена, что не почувствовала мое прикосновение.

– Почему раскаянье приходит так поздно? Однажды я вдруг перегорела, как лампочка. Мой терпение кончилось, и я задалась вопросом, зачем делаю то, что заставляет меня себя ненавидеть. Все еще пытаюсь спасти наш брак? Но мы давно добрались до края, собственно, уже падаем. Кто-то по-любому сломает себе шею, скорее всего – я. Моя влюбленность умирала медленно, в процессе заполнив всю меня черным пеплом. Мне было противно вспоминать, что когда-то я любила его. И еще противнее думать, что я соглашалась на все ради любви, которой с его стороны никогда не было. Эй, после моих признаний я еще не стала тебе омерзительна?

Ирис посмотрела на меня так жалобно, что мое даже посыпанное блестками сердце заныло.

– Нет. Я люблю тебя.