Синие цветы II: Науэль

– Однажды я изменила мужу, – она сняла с края бокала листик мяты и сунула его в рот. – Изменила – это когда без его разрешения. С его позволения я ему раз пятьдесят «изменяла». Я призналась ему, и он сделал вид, что рассердился. А я притворилась, что верю в его обиду. Нелепо. Жалкая попытка. Чего я пыталась добиться? Задеть его? Невозможно. Просто выебала саму себя зазря, – она рассмеялась и закашлялась, захлебнувшись коктейлем. Я похлопал ее по спине. – Так что теперь я слегка побитая жизненным опытом и чудовищно разборчивая. Мы с тобой во многом схожи, да?

– Не уверен насчет разборчивости.

Рассчитавшись, мы ушли на пляж. Предшествующий разговор не поощрял к веселью, но мы почему-то развеселились. Бегали по пустынному берегу, пока Ирис не порезала ногу о ракушку. Я промыл порез минеральной водой из бутылки и заклеил пластырем, который Ирис носила с собой на случай мозолей.

– Спасибо, – поблагодарила она.

В сумерках ее глаза приобрели оттенок синего. Я подумал, что синий цвет глаз всегда будет напоминать мне о поражении и потере.

Мы прилегли рядышком, опираясь на локти. Волны с шумом и плеском наплывали на берег. Мне было, в общем-то, плевать на природные красоты, но лучше уж сосредоточиться на них. Не думать о том, какая Ирис красивая – растрепанная, несовершенная, не отретушированная, близкая. Разговоры помогали отвлечься, но в периоды молчания не замечать происходящее между нами становилось все сложнее. Даже от Ирис, обычно мягкой и расслабленной, исходило напряжение. Я боялся той минуты, когда страсть расхрабрит ее настолько, что она станет равнодушной к последствиям.

Я все пытался придумать, что бы сказать, любую ерунду, лишь бы перенаправить ее мысли в другом направлении. Но в голову приходило только: «Знаешь, каждый раз, как мы порезвимся с тобой в море, мне приходится вспоминать мою мамочку, прежде чем выйти на берег. Обычно ее хватает для того, чтобы в три секунды повисло все, что может и что не может, но с тобой мне требуется все больше времени, чтобы успокоиться. Я даже начинаю жалеть, что моя мамаша не была еще противнее. Не уверен, что ты меня поймешь, но хронический стояк – это очень утомительное явление. Здорово, что я ношу такие узкие джинсы, которые позволяют мне сохранять относительно приличный вид, но из-за них же столько страданий». Впрочем, едва ли, заявив такое, я смогу отвлечь ее от себя.

Я покосился на Ирис – она старательно избегала смотреть в мою сторону. Но спустя минуту вдруг положила ладонь мне на живот.

– Напряженный, – она повернула лицо ко мне. Даже на покрасневших от солнца щеках было заметно, как жар прилил к ее коже. Глаза туманные, точно она пьяна или только что проснулась. – Это я тебя так нервирую? – она провела кончиками пальцев вверх-вниз, от груди и до живота, и я зажмурился, ощущая себя совершенно беззащитным под ее щекочущими прикосновениями.

– «Нервируешь» – не то слово.

Хорошо, что она не стала уточнять, какое слово верное, но ее пальцы легли на мою щеку.

– Ты хороший, хороший, – бормотала она, приближаясь ко мне, пока мы не соприкоснулись носами.

Я попытался возразить, что я плохой, по-настоящему отвратный, но голосовые связки обмякли, и у меня получился только беспомощный выдох. Я посмотрел в ее глаза, на журнальных страницах какого только цвета не бывшие, но на самом деле серебристо-зеленые, и вспомнилось, каким-то образом втиснулось в одну секунду: все эти комнаты, в которых я запирался в одиночестве, и ее голос между мной и холодящей пустотой. Ее фотографии замелькали, сменяя друг друга с шелестящим звуком переворачиваемых журнальных страниц. Она значит для меня так много… и я так хочу прикасаться к ней… так сколько еще я смогу запрещать себе?

Я почувствовал ее волосы под пальцами, обнаружил, что втискиваю ее в песок, целую, обхватив ее затылок ладонями. Она была сама мягкость… гладкие волосы… гладкая кожа… и все слегка присыпано песком. Мне с мучительной силой захотелось забыть обо всем, даже о том, что я такое. Но я помнил.

Я отпустил ее и, пошатываясь, встал на ноги. Лежа на песке, она посмотрела на меня снизу-вверх – непонимающе, почти умоляюще.

– Хватит, Ирис. Впредь нам нельзя позволять подобное, – я протянул ей руку, предлагая подняться.

– Ты говоришь как директор школы для девочек.

– Ни одна школа для девочек не пустит меня на свою территорию.

Ирис погрустнела. Она подняла с песка очки, отряхнула их и надела, пряча глаза за темными стеклами. Я чувствовал себя виноватым, когда мы брели вдоль кромки моря, направляясь к гостинице, хотя был прав, и она это понимала. Она все понимала… Она была особенная. Дьобулус тоже был особенным, но он был темной силой. А Ирис – светлой.

– Мы скоро расстанемся, – напомнил я. – Если мы слишком сблизимся, разлука будет невыносима. Но она в любом случае обязательна, – как только я произнес слово «разлука», я понял, что оно слишком угнетающее. В дальнейшем следует избегать его. Не считать уходящие дни. Просто жить, сосредоточиться на настоящем моменте, как советовал Октавиус.

Ирис сверкнула зубами.