Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея

— Нет, даже не думай об этом! Вчера, когда офицер принес тебя в каюту, — недвижимую, мокрую, я решила, что ты умерла. И поняла, что у меня больше никого нет на этом свете дороже тебя, моя Лисбет! Уж как я себя укоряла, что бросила тебя и побежала к Жану! А потом доктор тебя осмотрел и говорит: жива! Но я все равно рыдала не переставая. Капитан прислал мне в помощь женщину из обслуги. Она меня утешила, показала, что ты правда еще дышишь. Помогла тебя раздеть и растереть теплыми полотенцами, смоченными водкой. Элизабет, я тебе, конечно, не родня, но я люблю тебя всем сердцем. И я представляю, моя хорошая, какое это для тебя горе.

— Бонни, обними меня покрепче! Прости, я обидела тебя напрасно.

Женщины обнялись и плакали вместе, забыв о времени и обо всем вокруг. Звенящая тишина — вот что вернуло их к реальности. Тишина полнейшая, словно на борту парохода они остались одни.

— Хочу на палубу, — сказала Элизабет.

— Нам всем приказали не выходить из кают.

— Мне плевать на запреты! Я должна увидеть океан, Бонни, так нужно! Что, если Ричард все-таки выжил и его привезут на лодке?

Молодая женщина вскочила с кровати, но тут же пошатнулась, схватилась рукой за лоб. Бонни же кинулась к чемодану с вещами своей подопечной.

— Ты едва стоишь на ногах! — вздохнула она. — Вот, надень серую юбку и сиреневую блузу. Платье в цветочек для такого случая не годится.

— Я переоденусь в черное при первой же возможности! — воскликнула Элизабет. — Я обречена жить в трауре, так пусть все вокруг об этом знают!

Возражать Бонни не стала. Элизабет думает о будущем, и это уже хорошо… Через минуту или две, расчесывая ей волосы щеткой, она спросила:

— Из-за двери я слышала, как ты твердила: «Я же знала, знала!» Тебе что-то такое уже снилось? Недавно?

— Нет, Бонни, это было давно. Я вспомнила, только когда увидела эту гигантскую стену из воды, нависшую над пароходом. И у меня есть доказательство. Там, в ящике комода, записная книжка в кожаном переплете. Возьми, пожалуйста! С января 1897, когда мы прибыли во Францию, я стала записывать сны — с той самой ночи, когда мы были в гостинице в Ангулеме.

Бонни принесла записную книжку. Элизабет принялась нервно ее перелистывать. Быстро нашла страничку и зачитала вслух:

— Ночь с 6 на 7 марта 1897 года. Снова кошмар. Утром я проснулась, но эта страшная картина все еще стояла перед глазами: зеленая стена из воды совершенно невообразимой высоты вздымается прямо передо мной, и кажется, что она вот-вот обрушится на меня и смоет. Мне очень страшно, но не могу ни двинуться, ни закричать. И, похоже, во сне я тоже не кричала, потому что Бонни спит в соседней комнате и точно прибежала бы меня успокаивать… Ума не приложу, что это может значить. Сон был короткий, и я была одна. Но, может, там был еще кто-то, и он кричал. Далеко или близко — не помню.

— Господи, но ведь вчера все так и было! — ужаснулась Бонни. — Как ты вообще решилась сесть на пароход после этого сна?

— А я забыла, Бонни. Поначалу я часто перечитывала эти записи, потом забросила. Я уже как-то тебе объясняла: вещие сны — они всплывают в памяти неожиданно. И так, наверное, даже лучше. Если бы я про них помнила постоянно, наверное, сошла бы с ума!

Элизабет закрыла записную книжку и швырнула ее на пол, как можно дальше. Внезапная кончина Ричарда — это тоже был своего рода кошмар, но только переживаемый наяву, а не во сне.

— Если б только они нашли его тело! — уже спокойнее сказала она. — Мама упокоилась в океанской пучине, и вот теперь — мой муж. Я была его женой и гордилась этим, была на верху блаженства, потому что он очень переменился. Ричард стал другим человеком, Бонни, — и все благодаря священнику церкви Сен-Сюльпис, который его исповедал. Ричард стал внимательнее, нежнее, уважительнее ко мне относиться.

Она умолкла. Перспектива одиночества страшила, но ведь и счастье для нее теперь невозможно, так ведь?

— Я всегда буду рядом, моя хорошая! Отменю свадьбу, если только я тебе нужна, — заверила ее Бонни, поглаживая по щеке. — И Мейбл с Эдвардом тоже окружат тебя любовью!

— Я не позволю, чтобы ты ради меня жертвовала своим счастьем! — заявила Элизабет. — Вы с Жаном строили планы: открыть бакалейный магазинчик, родить детей. Испортить тебе жизнь? Нет!

— Тогда прости и Жана! У него в мыслях не было тебе вредить. Нужно было срочно сообщить капитану и бортовому врачу, что детям в трюме очень худо.

— Мне было очень плохо, Бонни. Горе ослепляет… Я несла всякую чушь. Прости!

Но сказано это было жестко, таким тоном обычно не извиняются… Элизабет энергично приблизилась к двери, распахнула ее и вышла. Бонни последовала за ней. На палубе их глазам предстала странная картина: вокруг — ни души, и только океан простирается, сколько хватает глаз. К этому зрелищу пассажиры «Гаскони» успели привыкнуть, но сегодня вода была особенного серо-зеленого оттенка, с золотым отблеском, который появлялся, когда в разрывах туч проглядывало солнце. Был полный штиль, и спокойствие моря если и нарушалось, то легчайшей, едва заметной рябью.