Сюрприз в рыжем портфеле

Альбомы и проспекты изданы о Череповецком металлургическом заводе и об Ижевском, о Гюмушской ГЭС на реке Раздан и о Токтогульской на реке Нарын, о Конаковской ГЭС и о Смоленской трикотажной фабрике, где и запечатлен общий невзрачный вид вязального цеха. Существует также фешенебельный альбом в синтетическом переплете — «Карачаровский механический завод». Среди 177 черно-белых и цветных фотографий я увидел такие мне близкие и знакомые: «На работу», «Общий вид», «В яслях», «Новый жилой дом» (с неблагоустроенной территорией) и конечно же «Уголок столовой».

Заплатите 3 руб. 90 коп., и вы будете иметь на долгую память альбом «Бердянский завод дорожных машин».

Если же денег тратить не хотите, то есть возможность — бесплатно! — стать владельцем альбома «25 лет Велюковскому арматурному заводу».

Свой собственный юбилей пропустить не хочет никто. По мере его приближения люди начинают с нетерпением и затаенными смутными ожиданиями поглядывать на календарь. «Скорее бы уж стукнуло!» И первая мысль: «Издать бы что-нибудь! А то жизнь пройдет, как Азорские острова, и не попадешь в историю». А в нее так хочется попасть!

Но вернусь к альбомам. Всего прекраснее из них, по-моему, тот, на котором начертано: «Памятный адрес» (г. Светлый — о себе). Это толстенный, увесистый фолиант, который надо бы застегивать на медные застежки. Как евангелие.

Глядя на эту книгу, хочется положить на нее руку и поклясться в любви, в верности. Или в том, что будешь говорить только правду.

Внешние обложки альбома ледериновые, внутри красный муар, который идет обычно на орденские ленточки. Изготовлен альбом фотохудстудией «Объектив». И запрошено за него 18 руб. 40 коп.

Кто их выложит? Знать, у не считающих деньги людей мог он родиться!

А впрочем, возможно, любителей привлекут фотографии: «В заводской столовой», «Дом культуры», «Кипит за бортом пена».

Но не только клятвы хочется приносить, положив руку на муар. Возникает желание подсчитать, во что обходится любовь к снимкам, сделанным аппаратом «Хасельблат». А также полюбопытствовать, почем сегодня на рынке муар.

1970

НЕПРОТИВЛЕНЕЦ

С некоторых пор я стал непротивленцем.

Исповедую принцип непротивления злу.

И очень, скажу вам, доволен, придя к этому убеждению. Сожалею только, что поздновато осенила меня мудрость.

Раньше я возмущался, если в учреждении меня отфутболивали от стола к столу. Горячился, услышав презрительное: «Много вас тут ходит». Кипятился, если меня приглашали к одиннадцати, а принимали в семнадцать. Я взрывался, получив из химчистки свой пиджак с теми же пятнами, что и были, но увеличенного размера. Во мне все бурлило при такой, например, сцене: пассажир дает водителю такси деньги, рассчитываясь за поездку, а шофер не берет их: «У меня нет сдачи. Если вам сдача нужна, сбегайте куда-нибудь разменять. Да побыстрее!»

Я говорил кому-то горькие, обидные слова. И кто-то говорил мне слова еще более горькие и обидные.

Теперь все по-другому. Я не возмущаюсь. Не горячусь. Не кипячусь. Не взрываюсь. И во мне ничто не бурлит.

Я берегу нервы.

Говорят, теперь — это самое главное.

И представьте, сейчас мне живется ничуть не хуже, чем раньше, когда я горячился, кипятился, критиковал устно и письменно.

Конечно, выдержку надо приобретать. Она приходит не сразу. Иногда чувствуешь: вот-вот вспыхнешь. Начинаешь считать. До десяти. До ста. До тысячи. Или самовнушением заниматься. Допустим, в магазине на рубль обсчитали. С твоих уст вот-вот сорвется: «Какого же вы…» Но ты говоришь себе: «Спокойно. Обсчитали только на рубль. А могли и на три и на пять. Но ведь не стали же этого делать. Есть все-таки приличные люди, знающие меру…»

Словом, я никого не критикую. Я только улыбаюсь и говорю: «Спасибо».

Недавно судьба загнала меня в районную столовую.

Это, конечно, не «Метрополь».

Щами многосуточными пахнет. Шницелем пережаренным. На полу не очень чисто. И скатерти на столах такие, словно в них антрацит носили.

Присел я за столик, меню читаю. И тут подходит ко мне официантка. Говорит (не голос — сухой лед):

— Ну что? Так пришли посидеть или брать что будем? А то мы скоро столовую на обед закрываем.

— Буду, — говорю, — брать.

— Только учтите: отбивные кончились. Люли кончились. Полтавские с гарниром кончились. Диетические без гарнира кончились. Азу тоже не пойдет. Может пойти только шницель. А на первое щи.

— Очень, — говорю, — хорошо.

Относительно щей обоняние меня, как видите, не подвело. И насчет шницеля я не ошибся: на кухне горел именно он. А я запах горелого шницеля за километр различаю. Особенно после того, как бросил курить.

Официантка объясняет мне, что «пойдет», что «не пойдет», а я тем временем скатерть на другую сторону переворачиваю. С другой стороны она почище. Только штамп на ней стоит пугающий — большой и черный. Мазутом напечатанный.

— Так-то совсем прилично будет, — говорю я довольным голосом и разглаживаю скатерть ладонями.

— Ну, а закажем что? — спрашивает официантка.

— Сначала веничек бы, а? Вы бы там пока что на кухне, а я бы тут… извините, как вас зовут?

— Лида.

— …а я бы тут, Лида, пол подмел…

— Острите?