Сюзанна и Александр

Я слушала его и очень смутно понимала, к чему он клонит.

— Дорогая моя, я верю в дружбу. И настоящих друзей я не предаю, что бы я об этом ни говорил вслух. Иногда, конечно, я лишь прикидываюсь другом, но в отношениях с вами я искренен. Вы очень пришлись мне по душе, сударыня.

С улыбкой по-прежнему насмешливой — видимо, это вошло у него в привычку, — но лицом, на миг ставшим каким-то незащищенным, он повернулся ко мне и ласково коснулся завитка моих волос у щеки.

— Вы чистая душа, мадам дю Шатлэ. Вы искренне любите. Вы, как и я, совершенно этого нового мира не приемлете, но нам обоим приходится в нем жить. Вам лишь труднее в нем устроиться. Мне кажется, мы станем друзьями.

У меня перехватило дыхание. Я поняла, что он поможет мне. Я инстинктивно догадалась, что со стороны этого человека мне больше никогда не надо будет опасаться ни обмана, ни подвоха.

— Господин де Талейран, не знаю, как выразить, насколько я…

— Молчите, сударыня, — почти сурово прервал он меня, — мы приближаемся к заставе.

— А куда мы едем?

— В Сен-Клу.

— И меня не задержат?

— Черт побери! Разве я не приказал вам молчать?

Я замолчала, уяснив, что это самое лучшее. В карете министра меня никто не задержит. Такую карету никто даже остановить не посмеет. Я вспомнила, что герцогиня Фитц-Джеймс, уезжая от Талейрана, тоже отправлялась в Сен-Клу. Должно быть, у министра там какой-то дом, и сегодня я, кажется, испорчу Талейрану свидание с англичанкой. Впрочем… Мне ведь только бы уладить свое дело, и я нисколько не стала бы им мешать!

Мы благополучно, без всякой остановки, миновали заставу, а потом карета покатила по дороге, ведущей к мосту в Сен-Клу. Мы переехали Сену, и тогда Талейран, снова взглянув на меня, произнес:

— А теперь, мадам, прошу вас рассказать мне все о ваших отношениях с господином Клавьером, но, раз уж мы решили быть друзьями, прошу говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

У небольшого дома в Сен-Клу, сложенного из белого камня, стояла карета герцогини Фитц-Джеймс, и я поняла, что догадки мои были верны. Талейран, уже знавший о моих отношениях с банкиром все вплоть до нашей первой встречи на Мартинике, проводил меня в прихожую, где нас встретила аккуратная пожилая экономка.

— Шарлотта, приготовьте комнату для дамы, — распорядился Талейран.

— Как? Еще одна дама, монсеньор?

— Эта дама — моя посетительница. Она лишь переночует здесь.

Шарлотта, по всему видно, ничуть не поверила этим словам. Довольно сурово взглянув на хозяина, она спросила:

— А что передать той даме, которая уже ждет?

— Ничего, мой друг, ничего. К той даме я иду сам.

Он отдал свой подбитый мехом плащ лакею и, казалось, собирался уходить. Я сделала умоляющий жест рукой.

— Господин де Талейран! А как же… как же мое дело?

— Не думайте ни о чем, дорогая. Отдыхайте.

— И все будет улажено?

— И все будет улажено.

Почти успокоенная, я смотрела ему вслед. Этот человек казался мне всемогущим, просто волшебником. Он может справиться с Клавьером! Причем с такой легкостью, что это его даже не занимает. Почему я сразу не подумала о Талейране? Возможно, я провела бы ночь не здесь, а уже в своем доме.

Талейран, прихрамывая, поднимался по ступенькам. Одет он был, как и всегда после службы, в черный сюртук, белоснежную рубашку и ослепительно-белый тугой галстук. Врожденный аристократизм, века истории чувствовались за этой элегантностью. Каково же ему вращаться среди напыщенных манекенов, бывших конюхов и лакеев, не имеющих ни воспитания, ни вкуса, зачастую даже ума! Ему должно быть тягостно и смешно в таком обществе. Ему — такому насмешливому, умному, проницательному.

Даже немощь этого человека была притягательна. Он был хром, но и это придавало ему обаяние.

Меня проводили в комнату, обставленную с изяществом середины XVIII века. На меня так и повеяло Версалем от всех этих вычурных линий, изогнутых очертаний, пузатых пуфов на выгнутых ножках и воздушных золоченых столиков. Большая кровать красного дерева под овальным «польским» балдахином уже была расстелена, а подле нее был сервирован ужин.

Я была голодна, поэтому отдала должное и жареному цыпленку, и молочным блюдам, и сыру, и даже бутылке старого арманьяка. Потом, умывшись, легла в постель, убежденная, что не усну. Уж слишком чужим и необычным было это место.

Но я уснула, и последней моей мыслью было то, что я никогда и ни за что на свете не прощу Клавьеру унижений, которые я испытала за эти ужасные два дня — этих блужданий по Парижу, боязни полиции и особенно чувства отчаяния, заставлявшего меня иногда терять голову.

7

Проснувшись утром, я сразу посмотрела на часы. Было шесть утра. Я слышала, как от дома отъехала карета, а потом раздался унылый голос угольщика и стук обитых железом колес его повозки. Она громыхала по улице с ужасным шумом. Я поднялась, немного постояла, чтобы все вспомнить, потом накинула плащ и хотела выйти.