Сказание о Йосте Берлинге

Он пошел в кухню проститься с прислугой, всех переобнимал, всех перецеловал, и экономку, и приживалку. Всем сообщил, что едет умирать. Они тоже расплакались над его судьбой – какая беда! Такой веселый, такой ласковый кавалер – и вдруг умирать! Неужели мы вас больше не увидим, патрон Юлиус?

Наконец он приказывает выкатить из каретного сарая свою коляску и запрячь лошадь.

И тут ему изменяет голос. Значит, коляске не суждено окончательно сгнить в Экебю, значит, верная Кайса разлучается со своей кормушкой… Мать – это, разумеется, святое, но если уж она не думает о нем, могла бы по крайней мере подумать о лошади и коляске. Как они вынесут такое долгое путешествие?

Но самым душещипательным, разумеется, было прощание с кавалерами.

Ах, маленький, кругленький патрон Юлиус, созданный скорее не чтобы ходить, а чтобы кататься по этой земле! Он чувствовал отчаяние всем телом – от корней волос до кончиков пальцев на ногах, тех самых, которые ему, по мнению кавалеров, не дано было видеть. Ему казалось, он похож на великого афинянина, бесстрашно осушившего бокал цикуты в кругу рыдающих учеников. Или на старого короля Йосту[31], предсказавшего шведскому народу, что придет время, и они захотят вызволить его из праха и вновь посадить на трон.

Под конец он спел им свою любимую песню, а из головы не выходила мысль об умирающем гордом лебеде. Он хотел, чтобы друзья запомнили его таким – высокий, королевский дух, не унижающийся до жалоб, уходящий в небытие с песней на устах, под аккомпанемент божественных гармоний.

Последний кувшин, последняя песня, последние объятия. Ему помогли надеть плащ, сунули в руки хлыст. Глаза у кавалеров полны слез, да и сам он почти ничего не видит – взор его застлан все сгущающимся туманом неподдельного горя.

Кавалеры подняли его на руки, куда-то посадили – он даже не видел куда. Щелкнул кнут, экипаж тряхнуло. Когда патрон Юлиус открыл глаза, он уже ехал по уездному тракту.

Конечно, кавалеры были растроганы, но даже высокий настрой прощания с другом не сумел заглушить их пристрастия к веселым шуткам и розыгрышам. Кто-то из них, кто именно, до сих пор неизвестно – Йоста ли Берлинг, поэт, или старый воин, любитель игры в шилле Беренкройц, или уставший от жизни кузен Кристофер, – кто-то из них распорядился не трогать старую Кайсу и оставить в покое полусгнившую коляску патрона Юлиуса. Шоколадного, в замысловатых белых пятнах вола запрягли в большую телегу для сена. Туда же погрузили красный сундучок, бочонок с померанцевой водкой и резной ящик с провизией. А под конец посадили слепого от слез патрона Юлиуса, но не в телегу, а верхом на вола.

Таков человек! Слишком слаб он, чтобы встретить беду во всей ее горечи и безысходности. Конечно же кавалеры огорчились потерей друга, этого увядшего пиона, уезжающего на верную гибель. Они были глубоко тронуты песней этого смертельно раненного лебедя. Но им все равно стало легче, когда они увидели, как их толстый друг, сотрясаясь от рыданий, покидает Экебю на спине огромного вола, как его руки, только что воздетые для последнего объятия, бессильно повисли, а невидящие глаза устремлены в равнодушное, суровое небо.

На дороге туман слез начал постепенно рассеиваться, и он удивился, что сидит не в своей коляске, а на спине большого животного. И говорят, патрон Юлиус тут же погрузился в философские размышления о неумолимости времени. Подумать только, как изменилась его Кайса! Неужели отборный овес и клевер могли совершить такое чудо?

И он воскликнул – не знаю, слышали ли этот крик придорожные камни или притаившиеся в кустах птицы, наверное, слышали, иначе откуда бы знать, что именно он воскликнул? Так или иначе, все в один голос утверждают, что кроткий патрон Юлиус воскликнул вот что:

– Черт меня подери с моими потрохами! Уж не обзавелась ли ты рогами, Кайса?!

Он осторожно соскользнул со спины вола в телегу, сел на резной ларец с провизией и погрузился в нелегкие размышления.

Уже подъезжая к Брубю, он, вначале издалека и неразборчиво, а потом все яснее и яснее, услышал строевую песню:

Раз-два, раз-два,Три, четыре, пять!Охотники из Вермланда

Охотятся опять!

И вскоре различил на дороге группу, но это были никакие не охотники. Это были расшалившиеся барышни из Берги, а с ними две хорошенькие дочери судьи из Мункерюда. Узелки с едой они привязали к палкам, устроили их на плече наподобие ружей и пели, отбивая ногами такт:

– Раз-два, раз-два, три, четыре, пять!

– Куда собрались, патрон Юлиус? – весело приветствовали они, не обращая внимания на его омраченное скорбью чело.

– Покидаю гнездо греха и тщеславия, – поведал патрон Юлиус. – Покидаю легкомысленных проказников и безбожников. Еду домой к матери.

– Не может быть! – наперебой закричали девушки. – Не может быть, чтобы патрон Юлиус решился оставить Экебю!