Сказка

— Но вы не знаете, как давно он был здесь?

Она посмотрела на небо, потом покачала головой.

— Радар тогда была молодая?

— Ззе-но.

— Щенок?

Новый энергичный кивок.

Она взяла меня за руку и потащила за угол. Мне пришлось поднырнуть под другой ряд болтающихся ботинок, чтобы не зацепиться головой за веревку. Там был клочок земли, весь перекопанный и разрыхленный, словно она собиралась что-то на нем посадить. Рядом стояла маленькая ветхая тележка, опирающаяся на пару длинных деревянных ручек. Внутри лежали два холщовых мешка, из которых торчала какая-то зелень. Женщина опустилась на колени и жестом попросила меня сделать то же самое.

Мы посмотрели друг на друга. Ее палец двигался очень медленно и нерешительно, пока она выводила на земле буквы. Пару раз она остановилась, наверное, вспоминая, что идет дальше, потом снова начинала писать.

«Была очнь хороша жизь»

А потом, после еще более продолжительной паузы — вопросительный знак.

Я непонимающе покачал головой, тогда женщина встала на четвереньки и снова издала свой вариант лая. Тогда я понял.

— Да, — сказал я. — У нее была очень хорошая жизнь. Но теперь она старая, как я уже сказал. И у нее не… не все хорошо.

Тут-то на меня все и навалилось. Не только Радар, не только мистер Боудич, но и все остальное. Дар, ставший бременем, которое я должен был теперь нести. Разлагающиеся тараканы и то, что дом номер 1 на Сикамор-стрит перевернул вверх дном человек, убивший мистера Генриха. А теперь еще и это безумие — я сижу здесь в грязи вместе с почти безликой женщиной, которая собирает обувь и развешивает ее на веревках. Но прежде всего я думал о Радар. О том, как она с трудом поднимается утром или после дневного сна. Как иногда не доедает свою порцию, а потом бросает на меня взгляд, говорящий: «Я знаю, что должна это съесть, но не могу». Я начал плакать.

Обувщица обняла меня за плечи и прижала к себе.

— Сьо-хоззо, — сказала она. Потом, сделав заметное усилие, выговорила оба слова полностью. — Все-хоросо.

Я обнял ее в ответ. От нее исходил запах, слабый, но приятный — наверное, это был запах маков. Я горько всхлипывал, а она обнимала меня, гладя по спине. Когда я, наконец, отстранился, она не плакала — возможно, и не могла, — но полумесяц ее рта был повернут вниз, а не вверх. Вытерев слезы рукавом, я спросил, научил ли ее мистер Боудич писать или она и раньше умела это.

Она приблизила свой серый большой палец к двум другим, которые были как будто склеены.

— Он тебя научил? Немного?

Она кивнула, потом снова что-то написала на земле.

«Мыдруг».

— Мне он тоже был другом. Он нас покинул.

Она склонила голову набок, пряди волос упали ей на плечо.

— Умер.

Она зажмурила свои щелевидные глаза — самое чистое выражение горя, какое я когда-либо видел. Потом еще раз обняла меня. Отпустив, показала на обувь на ближайшей веревке и покачала головой.

— Нет, — согласился я. — Обувь ему не понадобится. Больше нет.

Она поднесла руку ко рту и сделал несколько жевательных движений, что выглядело довольно пугающе. Потом указала на коттедж.

— Если вы спрашиваете, не хочу ли я есть, то спасибо, не могу. Мне нужно вернуться. Может быть, в другой раз. Скоро. Я приведу сюда Радар, если смогу. Перед смертью мистер Боудич сказал, что есть способ снова сделать ее молодой. Я знаю, это звучит безумно, но он сказал, что с ним это сработало. Это большие солнечные часы. Вон там, — я указал в сторону города.

Ее глаза-щелочки немного расширились, а рот округлился почти как буква «О». Она прижала руки к своим серым щекам, выглядя как то знаменитое фото с кричащей женщиной[143]. Потом снова наклонилась к земле, стерла написанное там и стала писать снова. Теперь она делала это быстрее, и, похоже, это слово она использовала часто, потому что написала его без ошибок:

«Опасность».

— Я знаю. Я буду осторожен.

Она приложила свои слипшиеся пальцы к полустертому рту в жесте, означающем «тссс».

— Да, знаю. Там нужно вести себя тихо. Он мне это сказал. Мэм, как вас зовут? Не могли бы вы сказать мне свое имя?

Она нетерпеливо покачала головой и указала на свой рот.

— Вам трудно говорить ясно.

Кивнув, она написала на земле «Дири». Потом посмотрела на это слово, зачеркнула его и написала снова. ДОРА.

Я спросил, что значит Дири — это ее прозвище? По крайней мере, пытался спросить, но слово «прозвище» не сходило с моих губ. Я не то чтобы забыл его, а просто не мог выговорить. Под конец я сдался и спросил:

— Дора, мистер Боудич называл вас Дири по-дружески?

Она кивнула и встала, отряхивая руки. Встал и я.

— Было очень приятно познакомиться, Дора.

Я не знал ее достаточно хорошо, чтобы называть Дири, но понимал, почему мистер Боудич с ней дружил. У нее было доброе сердце.

Она кивнула, похлопав по груди себя, а потом меня. Думаю, чтобы показать, что мы симпатизируем друг другу. Мыдруг. Полумесяц ее рта снова приподнялся, и она подпрыгнула на своих красных туфлях, как, я полагаю, могла бы прыгать Радар до того, как ее суставы стали так плохи.