Сказка моей жизни

Хоть небо наше не лазурно,Хоть море Северное бурно,И чудных пальм наш лес лишен —Нам сказки, саги шепчет он,На небе солнце ночи блещет,На берег море гулко плещет,И рокот волн созвучий полн,

Как песни наших саг старинных!И сколько нам повествований —О крае чудных тех сказаний,О зимнем сне полей, лугов,О чарах северных лесов,О чувствах птиц, зверей, растений —Сумел причудливый твой генийТак рассказать – вот словно мать

В кругу детей – сердец невинных!И в воздух Рима раскаленныйТы запах влажный, благовонныйДушистых буков и берез,И Зунда вод соленых внес,К нам из того явившись края,Где, будто землю обнимая,

К ней ближе льнет небесный сводС луной, царицей ночи ясной!Тебе хотелось убедиться,Могла ль еще в нас сохранитьсяЗдесь, средь антиков и камей,Любовь к поэзии твоей.Твоя бесхитростная лираИ средь столицы древней мира

Звенит, поет и нас зоветК добру и истине прекрасной!

На этот раз я оставался в Риме только месяц. Одним из самых приятных новых знакомств было для меня здесь знакомство с американским скульптором Стори. Раз у него собрались его друзья и знакомые, американцы и англичане с целой кучей детишек. Они окружили меня, и по общему требованию я с непозволительной смелостью прочел им «Гадкого утенка» по-английски! Я выражался на этом языке с грехом пополам, но по окончании чтения дети все-таки поднесли мне венок.

Солнце стало уже печь так сильно, что все начали разъезжаться из Рима в окрестности, а я с Коллином направился на родину [37]. Мы посетили Пизу и провели неделю во Флоренции. В Ливорно мы сели на пароход, отходивший в Геную. Поднялся бурный ветер, сделалась сильная качка, и почти все пассажиры слегли. Я чувствовал себя так плохо, что, приехав в Геную, принужден был отказаться от мысли немедленно же отправиться в Турин, куда мы и приехали только два дня спустя. В конце недели мы были в Милане, потом пробыли несколько дней на Лаго Маджоре и затем перебрались в Швейцарию. Дольше всего оставались мы в Монтрё. Здесь сложилась у меня сказка «Дева льдов».

В Лозанне мы получили скорбную весть о том, что старик Коллин при смерти. Нам писали, что Господь, верно, отзовет его к себе прежде, чем мы получим это письмо, и поэтому просили нас не спешить с возвращением домой. И вот мы медленно и грустно продолжали подвигаться к северу.

В Корсёре я расстался с своим юным спутником. Он отправился прямо в Копенгаген, а я в Баснес и затем в Сорё к Ингеману. Здесь получил я подробные сведения о кончине дорогого моего «отца» Коллина. В последние дни он лежал в тихом забытьи, никого не узнавая. Он не узнал бы и меня, писали мне в утешение. Я сейчас же отправился в Копенгаген к опечаленным родным Коллина и прибыл за несколько дней до погребения.

Вот что писал я Ингеману: «Я нашел всю семью Коллина в старом доме. Все были спокойны, но глубоко опечалены. Мой старый друг лежал в гробу, словно спящий, кроткое лицо его дышало таким миром. Я очень страдал в день погребения, но все-таки чувствовал себя бодрее, чем ожидал. Остаток дня я провел один в самом тяжелом, грустном настроении. Я живо чувствовал потерю старика, которого привык ежедневно видеть, с которым привык ежедневно беседовать. Дом теперь вдруг как-то опустел. Вообще как-то странно и жутко видеть, как мало-помалу редеют ряды моих друзей. Теперь я и сам-то в первых рядах готовых выбыть…»

Время приближалось к Рождеству. Я и во время поездки и по возвращении на родину много работал, и к Рождеству вышел новый выпуск сказок, заключавший «Деву льдов», «Мотылька», «Психею» и «Улитку и розовый куст». Посвятил я этот выпуск Бьёрнстьерне Бьёрнсону.