Сказка о семи грехах (СИ)

 – Есть во мне сила, отец. Знаю, трудно тебе будет к ней прибегнуть, надобно только, никак без нее. Сила изначальная Земли-матушки, родительницы. Начнешь читать письмена, Добром посланные, помутнеет во мне разум. Лягу, как бездыханная: не можно мне видеть и слышать то, что вам будет явлено. Но сила не уйдет, она останется. Знаю, что можно ее использовать, великую. Не ведомо лишь мне одно: как. Все прочтете в заклятии Добра. Тебе не привыкать древние письмена читать: учен ты, батюшка.

И тут меня потом прошибло, в жар кинуло. После и отморозило в груди, как льдом кольнуло. Это что же получается, она тут ляжет бездыханная, с силою своею, али ещё чем, а потом, как петух запоет, она ведьмою обернется. И чего от нее ждать тогда? Это ж не один Черный, а два? А коли кота моего посчитать. Знаю, что нехорошо это, так думать, только вот голове не запретишь…

Не стал я сказывать мысли свои людям. Этак до смерти напугаешь. Не примут они её помощь, выгонят. А я сердцем чую, что никак нам без нее. Права она, и правду говорит…

Это какой же петух последним вечернюю зорьку поет?

А последним поет у Акулины, Ильюшиной матери. Ленив, стервец: последним утреннюю приветствует, последним вечернюю провожает.

А вот не будет сегодня последнего, на предпоследнем остановится! Тогда как?

Схватил я мешок из рогожи, нашей знаменитой, липягинской, из мочала которая, в ней Гришенькины образа завернуты были…

Ох и набегался я, старый! С холма на равнину, к церкви, после по равнине, к Акулине, через шесть дворов, опосля обратно…

Гунька за мной, совсем собакою, бегает. Посмеялся бы, да не до смеху мне.

Как прибежал, уж все стоят, ждут меня. Акулина, мол, все на месте быть должны, что же сын крестьянский потерялся.

Потеряешься тут! Стар я для таких дел-то.

Посчитала Акулина шагами церковь нашу. Аккурат в середине прилегла. Шаль лиловую на грудь себе сложила.

– Читай, отче. Не томи: а и мне страшно. Ну как смерть меня ждет, когда силу отдам? Не приходилось досель, не знаю я этого. Ну, читай…

И стал отец Адриан читать. Эх, не могу я то заклятие по древним письменам записать: батюшка опосля в Воронеж увез. Архиерей губернский подхватился в Петербург с нею. А там, видно, потерялась и вовсе: к каким рукам прилипла? Крестьянскому сыну невдомек. С нею, может, на всем свете бы с нечистью потихоньку расправились: от церкви к церкви, от мира к миру. Да теперь аль в подполе у кого лежит, упрятанная, вроде мошны моей. Аль за границу, в Европы эти, ушла за деньги большие. Было б что продать, на Руси найдется – кому… Купцы водятся.

Да и не все понимал я. Видно, и впрямь древнее. Слов знакомых много, однако ж, смысл из-за непонятных ускользает. С Аристотелем хуже было, ну и здесь не больно легче. Спасибо Данилушке, он по памяти записал, уж потом, да и звучит у него по-нашему. Вот как там было.

Семеро против семерых, радость против печали.

У семерых отец, у семерых других мать.

Семеро – одно, хоть и в борьбе вечно против друг друга.

И не устанет борьба, доколь не закончится мир.

Я, Добро, повелеваю:

Пусть встретятся те, кто именем моим заклинает, в доме, что мне посвящен.

Будут сменяться года, разменяют на многие Имя. Достало того, чтоб был

Моим дом тот, как бы меня не звали.

Семеро эти пусть будут:

Странник, что с юга пришел на север.

Странник, что с севера на юг пришел.

Странник, что с запада на восток шел.

Странник, что с востока на запад пришел.

Пятым пусть будет тот, кто оседлым, на земле родной

обретался, о чужбине не промышляя.

Палач нужен вам: даже когда его кровь не багрила. Достало того,

Чтоб любил он геройство. Кровь проливать за Добро пусть считает

Святыней своею.

Грешен пусть будет последний, греховность свою понимая.

Пусть он возжаждет добра, на героев-братьев взирая.

Женщина-мать, уязвленная в сердце, из сердца пусть высечет искру.

Стенка на стенку, и, коль враг твой не одинок, и нашел себе друга,

Друга возьми себе ты. Пусть и живое стенка на стенку.