Сказка Заката

Он погрустил. С месяц ходил будто во сне, все стоял напротив ее дома, глядел в окна; стал учиться еще хуже. В школе, да и дома — не разбираясь — видно, добавили жару, мальчик совсем помрачнел. Но все проходит: через месяц перестал он торчать под окнами, через два — была уж весна — казалось и вовсе забыл обо всем, стал опять тихо, безмятежно весел — а сила, крывшаяся в нем, только окрепла от этого первого испытания и умножилась многократно: когда он, не замечая, не видя меня, проходил неподалеку, мне казалось — я чувствую ее прямо–таки жар, как из горящей печи. Это была лишь иллюзия моего совсем расстроенного, лихорадочного воображения, конечно.

К тому времени мне приходилось уже постоянно менять внешность и пристанище. Я одевался то водопроводчиком, то благопристойным служащим — будто бы банка какого–нибудь, несколько раз приходилось наряжаться в женскую одежду и с тех пор я возненавидел страшной ненавистью туфли на высоких каблуках. Я менял парики. Научился гримироваться не хуже театрального актера. Мне приходилось искать себе каждый раз новое жилье и платить за него вдвое — чтобы избежать вопросов. На переодевания и жилье уходили все мои деньги — я стал хуже питаться; подрабатывая, где возможно — начал недосыпать. Я страшно похудел, стал выглядеть старше своих лет, но — я по–прежнему был счастлив — ибо теперь совершенно ясно видел, как искра, упавшая в этого мальчика, ставшего к тому времени юношей, утвердилась в нем окончательно, я был уверен теперь, что она не погаснет просто так, да было и трудно представить земную силу, способную теперь задуть ее; я знал, что отныне ему не грозит… почти ничто. И я могу отдохнуть. И спокойно ожидать того часа, когда далекая, веками стремящаяся к возвращению и воссоединению с потерянным ею миром сила, почуяв эту, зароненную ею самой и разгоревшуюся под защитой души случайно подвернувшегося ей человеческого существа искру, перевернет все его нутро окончательно и пробудит спящий в нем заряд к действию. К этому времени — я должен быть готов.

На последние деньги я переселился в заброшенный нежилой мансардный этаж странного, разноцветного старого дома, боком через переулок глядящего на дальний угол большого открытого сквера близ кольца. Неведомо как, но я понял, что знаю, чувствую шестым, или каким–то еще неведомым чувством — где примерно все должно произойти. Мне оставалось отдыхать и терпеливо ждать.

…Ранним хмурым утром запоздалой весны я увидел его, повзрослевшего, но все еще чуть юношески нескладного, распластанного ударившим в него лучом нездешней силы на грязной белой скамейке в дальнем углу сквера; я повернул к нему, подошел, долго стоял рядом. Сознание едва теплилось в нем, веки чуть дрожали, в просвете между ними виднелись лишь глазные белки, и я почувствовал нечто вроде… угрызений совести?.. но — что я мог сделать? Ведь это не я отдал его той непостижимой душе нашего мира, некогда грубо вырванной из него, запредельной, что теперь в безумной тоске и одном лишь стремлении — воссоединиться с утраченным ею воплощением — избирает то одно, то другое свое дитя для великой и странной судьбы своего посредника… Нет, не я, но… Я чем–то смог бы помешать, избавить его от неизбежных страданий? Нет, но… Ведь я теперь, вероятно, единственный, кто в силах помочь ему, возможно спасти? Да, но…

— Что это вы так загрустили, молодой человек? — спросил я его тогда, чтобы прекратить эту пытку.

Он диким глазом посмотрел вверх, думая, вероятно, что слышит ангелов; я лишь горько усмехнулся про себя. Мгновение спустя он опустил взор, поглядел по сторонам и заметил меня.

— Слушайте, я не знаю… я, наверно, болен… — хрипло сказал он, снова озираясь.

Я присел рядом с ним…

* * *

Уже в конце лета, в середине августа, в один из тех жарких солнечных дней, и в тот самый послеполуденный час, когда пропеченный и пропыленный за лето город совершенно пустеет, когда все прячутся от жары кто куда, Николай по сложившемуся у него обыкновению довольно бесцельно бродил в лабиринте нагревшихся, дремлющих на солнцепеке безветренных переулков, не встречая ни единой живой души; он шагал, и не видел никого, кто бы шел навстречу; повернув голову, ни разу не встретился глазами с кем–нибудь, нагоняющим его; он даже не чувствовал чьего–либо присутствия до тех пор, пока они не возникли, будто в жарком бреду, прямо перед самым его лицом.

Встреча эта должна была рано или поздно произойти, и она произошла. Братья появились настолько близко, что при желании могли, бросившись на него, схватить; он, однако же, знал, что — нет, не посмеют.

— Чего надо? — довольно грубо спросил он.

— Поговорить, — ответил нерыжий.

— Говорите.

— Ну… в общем, что ж дальше в прятки играть — ты ведь, наверно, понял, откуда мы?

Он не отвечал, безучастно глядя на нерыжего брата.

— По онял, — протянул тот. — Так вот: ты совершенно ничего не понял.

Николай чуть удивился, и удивление это, похоже, на лице его против воли отразилось, потому что брат стал говорить заметно горячее:

— Ничего, совершенно ничего не понял, ты — что ты мог понять, кто бы тебе позволил?