Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Так что мои интересы даже немного совпали с планами моей матери, но ненадолго. До следующего утра. Во-первых, приобщение цивилизации начинается непростительно рано: этак задолго до восьми часов, то… То я сразу не захотел быть законопослушным, как японец, предпочтя махать бумерангом или палицей, когда это мне заблагорассудится. Благорассудилось мне это делать никак не раньше десяти часов. Но ноющего и хныкающего дитяти свободы, коему уже было целых пять лет, отбуксировали, как бычка, под надзор невинных нянь. Впрочем, невинность их была относительна, поскольку многие из них не только пили водку и курили, но и умудрились переспать с таким количеством мужиков, что одно перечисление их имён займет чересчур много места. Впрочем, они были невинны в своем понимании людей, а особенно детей.

Конечно, с самого начала я вёл себя почти что ангел. Я долго копался в игрушках и рассматривал чудных рыбок, которые так сильно отличались от тамошних пескарей, недомерков окуньков и ленивых карасей, что уже неоднократно болтались у меня на корявой удочке или барахтались в примитивной сети из тюли. Я даже совершил героический поступок: съел целую тарелку манной каши, которую ненавидел до поросячьего визга. Но после обеда началось столкновение моей дикой натуры с благопристойной цивилизацией. Я нечаянно расквасил нос какому-то аборигену во время игры, что, по моим понятиям и понятиям всех нормальных пацанов, – неизбежные издержки жизни, и даже попросил у него прощения, считая, что инцидент этим будет исчерпан. Но тот орал, словно с него снимали скальп, в то время я только потер приличную шишку и чертыхнулся от боли. Репрессии, последовавшие затем, рассорили с цивилизацией меня окончательно и навечно. Мои попытки объяснить, что я задел его нечаянно во время игры, на нянь не возымели действия, а пролитая кровь подействовала на них, как красная тряпка на быка, то они решили водрузить меня в угол. Моё заявление, что я не буду там стоять, так как не чувствовал за собой никакой вины, не было воспринято ими всерьёз. И напрасно. Я уперся и, зло сверкая глазами, покинул угол ровно на полсекунды позднее того, когда утомленные борьбой хилые хранительницы цивилизации отпустили меня, чтобы отдохнуть. Пусть я и плакал от непонимания и несправедливости, но яростно отстаивал свои права.

Обычные угрозы: рассказать папе и маме о моем поведении не возымели действия, наказать меня более изощренно, они боялись, поскольку я обещал пустить кровь не только половине детского сада, но и им, что имело под собой реальную почву. Мой решительный вид и яростное сопротивление сломили их окончательно, и они решили действовать по шаблону. Конечно же, всё было доложено моей маме, но когда я тоже это объяснил ей, то, кажется, она даже меня не поругала. Правда, я заявил, что я не пойду туда больше, но моя мама не придала особого значения моим словам. Хотя и знала прекрасно о моем упрямстве и прочих недостатках, в том числе умении держать свое слово, если даже мне придётся разбиться в лепёшку. Но видимо она понадеялась на свой авторитет и мой незначительный возраст или сочла, что всё стерпится – слюбится. Я слюбляться не собирался и предпочитал любить полную свободу, обременённую папиными просьбами о помощи, которые были не столь значительны и носили в тот период более символический, чем реальный характер.