Сказки старого Вильнюса II

— Да вроде нет, — наконец говорит она. — Ему такая жизнь тоже нравилась. С другой стороны, а зачем бы я стала придумывать, как будто брат чем-то недоволен, но терпит ради меня? Я же была просто маленькая девочка, а не сценарист мыльных опер. Поэтому мы оба были совершенно счастливы. Фон Рихтхофен — когда кувыркался в воздухе на своем красном триплане, а я — наблюдая за его фокусами снизу, в толпе зрителей, которые шептались, указывая друг другу на меня: «Смотри, смотри, это его сестренка!»

Дюжину облаков и три четверти сигареты спустя Фань говорит:

— И понимаешь, как вышло. Эта воображаемая жизнь со старшим братом была настолько прекрасна, что возвращение домой ничего не изменило. В смысле я не перестала мечтать. Напротив, только вошла во вкус. Но и так называемая настоящая жизнь тоже была весьма хороша. Папа со своими сказками и самолетами, мама, которая знала тысячу разных игр, друзья в детском саду, мультфильмы по воскресеньям, новые коньки и первые походы на каток в начале зимы. Обидно было бы что-то пропустить, замечтавшись. И я как-то незаметно выучилась жить в двух реальностях сразу. Вот мы с папой едем на велосипеде в детский сад, и я, затаив дыхание, слушаю очередную историю о том, как Альберт Болл[39]

катал на своем «Ньюпорте» фей. И одновременно сижу на чердаке волшебного домика и смотрю в окно, как мой брат фон Рихтхофен кормит во дворе нашего тигра — мороженым и копченой колбасой, чем же еще. Или, например, раскачиваюсь на качелях, но в то же время глаз не свожу с неба, где на фоне пряничных резных башенок кувыркаются красные самолеты. И так далее. Две хорошие жизни — лучше, чем одна, правда? Особенно если ты умненькая, осторожная девочка и не забываешь, где тебе следует оставаться, а куда — только заглядывать одним глазком, как в замочную скважину. Без фанатизма, как сейчас говорят.

— Как будто у тебя был выбор.

— А фиг его знает, — задумчиво говорит Фань, — может, и был. В какой-то момент. Пошли, ладно? Сколько можно на месте сидеть.

— Пошли.

Уговорить меня проще простого. Тем более теперь-то я точно знаю дальнейший маршрут. Будет моей гостье сюрприз. Такого она, на что угодно спорю, не ждет.

— Но все равно, — говорит Фань, замедляя шаг. — Все это понемножку начало смешиваться. И за несколько лет основательно перепуталось. Не то чтобы я перестала понимать, где у нас какая реальность. Это я как раз всегда отслеживала, теперь сама поражаюсь такой ясности в маленькой детской голове. Родители даже не подозревали, что у меня есть какой-то вымышленный друг-брат. Замечали, конечно, что я вечно витаю в облаках, — а кто не витает? Все в пределах нормы. О своих фантазиях я им ни разу не проговорилась, а значит, и волноваться не о чем. А вот брату — другое дело. То есть я рассказывала ему о своей настоящей жизни. Например, когда случались всякие неприятности. Ну а зачем вообще нужен старший брат, если ему нельзя пожаловаться? И я, конечно, жаловалась вовсю, особенно после того, как пошла в школу. Что мальчишки дразнятся, что учительница пишет в дневник несправедливые замечания, а родители упорно не хотят заводить котика, хоть сто пятерок в четверти получи, и прочие типичные несчастья благополучного ребенка, скучно перечислять. Но тогда-то, тогда-то! Не было горюшка горше моего. Воображаемый брат фон Рихтхофен меня, понятно, внимательно выслушивал и утешал. Говорил: «Все уладится, я тебе помогу», — а потом мы кормили своего тигра и шли готовить красный самолет к очередному выступлению воздушного цирка. В моем волшебном городе все шло по раз и навсегда заведенному распорядку, и это, знаешь, очень успокаивало, неожиданностей мне и дома хватало… Впрочем, что до неожиданностей, случались и приятные. Например, невзлюбившая меня учительница вдруг уволилась посреди учебного года, и нам прислали другую, молодую, совсем не строгую, так что я снова полюбила школу, в которой уже начала разочаровываться. И вредные мальчишки внезапно оставили меня в покое, как будто и правда узнали, что у меня есть старший брат, с которым лучше не связываться. И самое потрясающее: той же зимой мама нашла у подъезда картонную коробку с совсем маленькими котятами. Целых полдюжины, глаза только открылись, и писк стоял на весь мир. Не смогла пройти мимо, принесла котят домой, мы их потом дружно выкармливали из пипеток и раздавали знакомым — кого удавалось уговорить. Самого тощего, серого, полосатого пристроить так и не смогли, родители повздыхали, сказали мне: «Твоя взяла», — и оставили его навсегда. То есть на двадцать без малого лет, как потом оказалось. Назвали, конечно, Тигром. И боже мой, в какого гладкого, толстого великана он превратился за какой-то несчастный год! Ел за троих, причем все, что давали, включая хлеб и картошку, зато цветы не грыз, слово «нельзя» понимал с первого раза. И кстати, вопреки папиным опасениям, ни одного самолетика за всю свою долгую жизнь не угробил — в отличие от некоторых косоруких венцов природы вроде нас с мамой. Эх, всем котам был кот, теперь таких не делают.