Схватка за Амур

Спустя какое-то время, выпив за помин души Семена пару стаканов самогона и рассказав отцу все, что вспомнил о гибели молодого казака, Иван Васильевич, уже одевшись, на выходе сказал Аникею, непременно пожелавшему его проводить:

– Я гляжу, Аникей Ефремович, из гостей твоих никто не курит…

– Никто, – бодрячески-пьяно подтвердил Аникей. – Не уважаем.

– А я на входе одного встретил, чуть не зашиб. Табак у него рассыпал. И вроде где-то видел его, да вот не вспомню никак.

– А-а, дак энто Ферапонька, корефан мой давнишний. Он – да, куряка. Грит: куревом от комарья и гнуса спасатся. Всю жисть по приискам мотатся, там энтого дерьмеца – не продыхнуть.

Вагранов вздрогнул: Ферапонт!

– А он, случаем, не у Занадворова служит? – осторожно спросил Аникея, а сам подумал: где его теперь найдешь, варнака?

– Да бес его знат, у кого он таперича служит. Можа, и у Занадворова. Где служит, где живет – не ведаю. Вот заехал и попал на поминки по Семке моему. – Пьяное лицо Аникея скривилось, и по бороде потекли слезы. – Семушка, сыно-ок! – Вахмистр обнял Вагранова за плечи, уронил голову ему на грудь и застонал-зарычал от сердечной боли. – Осталися мы с маткой водинокие…

Ивану Васильевичу не стоялось, он понимал, что Ферапонт исчез безвозвратно, и поиски его скорее всего будут бесполезны, однако всем существом рвался в погоню и в то же время чувствовал, что не может, не имеет права оттолкнуть страдающего отца. У самого есть сын, Васятка, и не дай Бог его потерять! Потому и стоял, поглаживая по спине убитого горем человека.

Скрипнула, отворяясь, сенная дверь, Вагранов оглянулся и в ее проеме увидел две женские фигуры – одна пониже и пошире, другая тонкая, стройная. Первую он узнал – хозяйка, кажется, Анна Матвеевна, она меняла на столе посуду, подавала горячее мясо с картошкой, а юное лицо второй было незнакомо, но в свете керосиновой лампы, стоявшей на кухонном столе, оно показалось таким милым и даже родным, что его сердце вдруг оплеснуло обжигающей волной, загорелись щеки, и штабс-капитан торопливо отвернулся, боясь, что девушка ненароком увидит его волнение.

– Аникей, – строго сказала Анна Матвеевна, – глянь сюда, кого я привела.

– Ну, чего? – Аникей Ефремович оторвался от Вагранова, обтер мокрое лицо рукавом полотняной рубахи, посмотрел на девушку: – Настена. Чё я, Настену, чё ли, не знаю?

– Настену-то знашь, да про Настену не знашь.

Хозяйка притянула к себе голову мужа и что-то зашептала ему на ухо. Вагранов с изумлением увидел, как глаза казака буквально вывалились из орбит, а девушка залилась краской и смущенно потупилась. Аникей отодвинул жену рукой и вдруг упал перед девушкой на колени и ударил лбом об пол:

– Ну, спасибо те, Настюня, доченька ро́дная! – И еще раз – лбом. И еще.

– Что ты, дядь Аникей, что ты… – залепетала Настя, стараясь поднять казака. – Ну, зачем так-то?

– А затем, – рыкнул Аникей, резво вскакивая на ноги. Обнял девушку, прижал к широкой груди: – Не дядя я тебе, а отец второй. А Нюра моя – матушка.

Анна Матвеевна ткнулась к ним, Аникей и ее обнял, и так они замерли втроем – как единое целое.

Иван Васильевич, тихо ступая, вышел в сени, осторожно притворил дверь, обитую войлоком от холода; на крыльце задержался, вдохнул всей грудью чистый морозный воздух, посмотрел на молодой месяц, висящий над полоской вечерней зари, и улыбнулся светло и печально: не зря тебя, брат, Семеном [99] нарекли, Бог тебя не оставил.