Скорбящая вдова

– Матушка! – тот завращал очами и на колена пал. – Людей любя, сбирая нищих и убогих, неужто ты погубишь человека? Своей рукой?! Умру в сей час!

Шурша шелками, Смерть рядышком присела, огладила вихры.

– Ну, не блажи. Ведь ты же не блаженный. Вставай, пора уж нам. На горькую осинушку пойдем. Вставай, родимый. Тебе назначено в Мезень. Там сук осиновый возрос и взматерел. Тебя подымет. Пойдем, веревка с мылом есть. Уважь меня и встреть достойно – позри, ведь я же дева.

Покуда Аввакум добрел до Пустозерска, уж выпал снег глубокий, местами в пояс. И городок сам занесло, лишь санный след да тропочки собачьи. А глянул на узилище – беда! Зарытые до кровли срубы, землянки суть, и вовсе замело, и ни тропинки, ни следа! И дрогнула душа: погибли все сидельцы! Сожгли, должно, иль гладом уморили. Зачем и притащился, коль нет страдальцев за веру древлюю, коль некому позреть на подвиг духа? Чтоб сгинуть в одиночку, бесславно умереть на радость государю?

У частокола встал и помолился за упокой их душ, потом заплакал, с тоскою поминая духовника – пред кем теперь открыться? Кому поведать, чем жива душа? Кто боль сердечную утешит? Духовник, старец Епифаний, молельник истовый, суровый обличитель царя и бесовских новин, казнен был за сие – стрелецкий полуголова Иван Елагин отсек ему язык и два перста, чтоб не крестился. Речистый в прошлом и ученый поборник правды ни слова вымолвить не мог, зато как слушал, как внимал!..

Наплакавшись, он встал, умылся снегом и было прочь побрел, да за спиною воротница открылась.

– Эй, кто такой?

Глядь, легкий на помине Пилат, Иван Елагин, стоит, зевая, вспухшее лицо – да спал, вражина! Коль спал, знать, мученики живы…

Не чаял Аввакум, что радоваться станет, позрев на палача.

– Ужели не признал? Ужель забыл меня, Иван?

– Ага, распоп явился? – зубами скрипнул. – Сучий сын… Из-за тебя мне наказанье! Сам как сиделец тут…

И саблю выхватил, в глазах огонь! Ум встрепенулся, однако же душа возликовала!

– А заруби меня! – и шею под клинок подставил. – Эй, братия, позри!..

Елагин саблю в ножны бросил.

– Будь моя воля! Как жаль, не спек тебя на дыбе… Да ныне велено не трогать!

– Кем велено, Иван?

– Самим царем!

– Ну, полно врать! Ворота открывай, се я вернулся и по доброй воле…

– Попался в мне вчера! Ужо в я казнь устроил!..

– Что ж ныне приключилось?

– Указ пришел, зла и насилья не чинить. Вон с глаз моих!

Успел Тишайший, упредил, но вострый ум в сей миг иначе толковал указ: коль не чинить насилья, знать делай все, что вздумаешь. Наказанный Елагин погряз во злобе, а зло творит ребячью несмышленость.

– Добро, Иван, сие понятно, – распоп участлив был. – Ты муж служивый, подневольный. Коль есть указ, так исполняй, – и мимо полуголовы в ворота. – Зла и насилья не чини, не то царю скажу. А ныне в сруб пошел. Горюю вот, жива ли братия? Духовник, старец Епифаний?

Стрелецкий полуголова стоял с открытым ртом.

А Аввакум скорее к срубу, там встал на четвереньки и, верно, будто пес, стал снег отрывать от входа. Пилат снаружи запирал, чтоб узники не зрели света, лишь раз в седмицу двери открывали, давали хлеб с водой, зимою же со льдом, и так из года в год. Безмолвные страдальцы не роптали, молились тут, сходились в рукопашной с хладом, вкушали то, что Бог послал и тут же испражнялись. И токмо тесен был сей темный мир, и посему не свычен – все остальное было, как во всей России.

Великотелый Лазарь, казненный, как и старец, помимо речи, давно уж слух утратил, зренье и ныне восседал средь сруба, словно болван. Однако Епифаний, напротив, во мраке видеть стал и Аввакума в тот час признал, однако же рукою заслонился и вдруг отчетливо сказал:

– Дверь затвори, брат. Света много…

Сомнение возникло: уж старец се ли, безъязыкий?

– Да ты ли, отче Епифаний? – он дверь прикрыл.

– Да я, брат Аввакуме…

– А как же говоришь, коли язык?..

– Отрос язык…

– Ох, святый Боже! – в ноги повалился. – Воистину, святой! Аз, грешный протопоп, сие свидетельствую!

– Ну, будет, брат. Добро, живым вернулся…

По голове погладил, и Аввакум в тот час заснул прямо у ног духовника. И сон ему приснился, дурной, греховный, будто в постели он, на пуховой перине, укрыт лебяжьим одеялом и все бело – вовек не почивал подобно! Пожалуй, ложе патриарха, широко и просторно, и так блаженно и легко. Но обернулся – свят-свят! – рядом не Марковна – вдова Скорбящая! Растелешена и простоволоса, рукою к себе манит, поди ко мне, духовник, позри, как я прекрасна. Да вдруг как закричит – дитя хочу! Дитя хочу! И в тот же миг проснулся, в поту и страхе.

– Боже, сохрани!

– Кричишь во сне, измучилась душа, – услышал голос старца.

– Помилуй, отче! – и к руке припал. – Заснул я невзначай… Покаяться хочу. Уж год без покаянья, в грехах погряз, аки в грязи…

– Ты ровно блудный сын…

– Ох, наболело – страсть! Терпение утратил.

– Ну, с Богом, коли так.

Он спохватился и котомку скинул.