Скрещение судеб

А Ташкент в эти дни все еще живет призрачной жизнью, освещенный по ночам, не боящийся ярких огней (а мы успели от этого отвыкнуть!). По центральной улице по вечерам гулянье, шарканье ног по асфальту, журчанье воды в арыке, и из каких-то получастных ресторанчиков и кафе – музыка. Маленькие оркестрики – скрипка, виолончель, рояль, и кто-то, плохо справляясь с русскими словами, поет, надрываясь, под Лещенко – кумира белой эмиграции, пластинки которого ходили по Москве, купленные когда-то еще в Торгсине, – «Утро туманное, утро седое…» или «Очи черные, очи страстные…». Это все больше евреи-музыканты, бежавшие от немцев из Прибалтики. У кафе, у ресторанчиков толкутся какие-то подозрительные личности в пестрых пиджаках ненашенского покроя на ватных плечах и предлагают паркеровские ручки, шелковые чулки-паутинки, золотые часы; говорили, у них можно купить даже кокаин и доллары… И ползет-ползет тошнотворный слушок, ползет шепоток, что Узбекистан собирается отделиться от СССР, что Узбекское ЦК, Совнарком придерживаются англо-американской ориентации и что надо запасаться долларами и изучать английский язык, что мы можем оказаться не в эвакуации, а в эмиграции, отрезанные от России, от близких, кто сражается на фронтах… А из кафе, ресторанчиков каждый вечер несется: «Нивы печальные, снегом покрытые… многое вспомнишь родное, далекое… глядя задумчиво в небо широкое…» А небо над головой чужое, необычно бархатисто-черное, и звезды необычно яркие, низкие, и необычная теплынь для позднего осеннего месяца, и необычны силуэты верблюдов, гордо и царственно вышагивающих по мостовой, неся между горбами уснувшего путника, и необычен припозднившийся старик в чалме, который погоняет упрямого ослика…

А сводки с фронтов все более и более угрожающие. А слухи все более и более настораживающие…

Но смолкли вдруг разом все оркестрики, закрылись все ресторанчики и кафе, исчезли бесследно все пестрые и клетчатые пиджаки на ватных плечах с их часами, чулками, кокаином, долларами. Ликвидировали палаточный городок под Ташкентом. И вдруг выяснилось, что и в ЦК Узбекистана, и в Совнарком пробрались враги народа, шпионы, прислужники капитализма! Кто-то был арестован, кто-то снят с работы, мало что можно было узнать из газет, больше все слухи. Город затих, замер, и потекли обычные, тыловые военные будни.

В военкоматах возникли очереди жен, матерей военнослужащих. Нас было много, надо было зарегистрироваться, чтобы получать деньги за мужей и сыновей по аттестату, получать талончики на мыло, на пеленки, на детские чулочки, башмачки, все это было крайне существенно. Добыть таз или ведро стало целой проблемой, а надо было как-то налаживать быт…

Помню, когда рабочий, вместе с которым отец красил забор, подарил ему помойное ведро, радость отца была куда большей, чем тогда, когда, обшарив московские комиссионки, он обнаружил памятный мне с детства древний ковш!.. Нужно было раздобывать самодельные электроплитки. Нужны были керосинка или примус, нужен был керосин, а за керосином очереди, и надо было ловить, когда привезут, и привезут ли. Каждый день надо было бежать на почтамт к двум часам, когда открывалось окошко, где выдавалась корреспонденция до востребования, а все писали всем – «почтамт, до востребования», – и длинные-длинные хвосты вырастали перед этим окошечком. И кто-то, получив неотвратимое известие, начинал рыдать или так бледнел, стиснув зубы, что все молча расступались, давая дорогу, и она – чаще всего это бывала «она» – как ослепшая шла, не видя, куда идет… И никто не знал, какое известие он получит, и получит ли вообще…

Однажды на почтамте кто-то оставил ребенка на подоконнике, завернутого в белое пикейное одеяльце, перевязанное голубой лентой, и под ленту подсунул записку: «Вернусь с победой. Звать Сережей…»