Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

– Я шестнадцать лет уже не захожу в его покои. Ни разу после смерти мамы. Что он там у себя хранит – одному черту известно. О скрипке я знал, мама ведь играла, говорят, очень прилично для любителя, ее даже на торжества во всякие дворцы культуры приглашали. А потом – я смутно помню, мне лет пятнадцать-шестнадцать было – в доме произошел какой-то грандиозный скандал, мама ночи напролет плакала, с опухшим лицом, помню, ходила, долго стеснялась на люди показываться, и как отрезало: с тех пор она инструмент в руки не брала.

– Из-за чего скандал – не вспомните?

– Молод я был, Всеволод. Молодо-зелено. Ни до чего мне было. До себя только. Вам это еще знакомо? Нет? Понимаю. Молодость – она, знаете, когда заканчивается? Когда родители умирают. Многим везет – до старости лет в молодых ходят. А моя вот в девяносто втором закончилась…

– И что за скрипка была – тоже не знаете?

– Нет, я в этом не разбираюсь. Меня пытались на фортепьяно учить, но я как узнал, что нот всего семь штук и из них только надо комбинировать, так и бегом от инструмента, не сел больше ни разу, до сих пор изумляюсь, когда старую музыку слушаю: как это возможно такое из семи нот сотворить? Ну для новой-то и двух много, все эти крутые-перекрутые на одной нотке шоу-бизнес свой научились мастрячить, не о них речь, а Чайковский? Бетховен? Малер? – он широко развел руками. – Недоступно пониманию…

– Скажите, Марат Антонович, в день кражи вы находились в Москве или на даче?

Твеленев, на этот раз не быстро поняв о чем идет речь, нарочито сбросил голову на грудь – мол, достал ты меня со своей кражей, улыбнулся.

– Севочка… ничего, что я вас так запросто?

– Да что вы, конечно – отмахнулся Мерин, но Твеленев воспринял это по-своему.

– Ну хорошо, тогда Всеволод Игоревич. Я правильно помню – Игоревич? Так вот, Всеволод Игоревич, в день этой вашей злополучной кражи в Москве находилась одна только Нюра, да и то только по причине крайней старости, сейчас возраст свой она скрывает, но известно, что, когда я родился, а случилось это в сорок втором, она уже успела расстаться со своим третьим мужем и попросила у мамы приюта, ибо жить ей было тогда негде, да так с тех пор у нас и осела. А было ей уже за тридцать, когда я родился, и теперь она на дачу не ездит, говорит, что та ее старит – молодые годы напоминает, а обращение памятью в прошлое – верный признак старости, так она считает, поэтому в тот день она одна в Москве оставалась, а весь кагал твеленевский отмокал от юбилейных возлияний на даче, и я вместе со всеми. – И он, не переводя дыхания после столь продолжительного и подробного рассказа, опасаясь, как бы его опять не окунули в эту «злополучную кражу», продолжил без паузы: – Я ответил на ваш вопрос? Это, если помните, Горбачев виртуозно умел уходить от поставленных вопросов: его про Фому, а он долго и нудно про Ерему. Тоже ведь талант по-своему. Я это называю «партийным талантом», кто им не владел – в компартии делать было нечего. Нынче-то и этого не нужно – просто морды воротят, никому ни на какие вопросы не отвечают, все двери позапирали – не достучишься. Спросишь, к примеру: «А это вы какое право имеете под моими окнами дом строить?», а они: «Нам велели, мы люди маленькие». – «А большие кто?» – «Не знаем». – «А кто велел?» – «Не ведаем». Идешь выше: «Вы стройкой ведаете?» – «Мы». – «Разрешил кто?» – «Дед Пихто». – «Где этот дед?» Плечами пожимают, глазами бесстыжими в небо указывают. Ну а туда, в поднебесье ихнее, лоб расшиби – не преуспеешь: такими кордонищами себя окопали – ни поговорить с кем, ни вопрос задать кому. Сегодня, Всеволод Игоревич, тот «теленок», что «с дубом бодался», да простит меня советский классик, – детский лепет, не более. Вот прохожу я недавно…

– И что – простите, я опять за свое, – Мерин и сам дивился своей наглости, – весь кагал был в тот день на даче или, может быть, кто-то отсутствовал?

– Какой кагал?

– Твеленевский.

Марат Антонович посмотрел на него, как на безнадежно больного, опорожнил очередной стаканчик, бутылку проверил на просвет, заметил грустно.

– Надо же, как быстро убывает. Ни одна жидкость на свете так быстро, как водка, не заканчивается. Не успеешь оглянуться… «Оглянуться не успеешь, как зима катит в глаза…». Как там дальше, не помните? «Нет уж дней тех светлых боле, где под каждым ей листом был готов и стол, и дом. Злой тоской удручена…» Вот и я, Всеволод Игоревич, нынче, похоже, этой самой тоской удручен: в чем вы меня все время подозреваете? При чем тут кагал?! Между прочим, у кагала этого самого – несколько значений, это не только шумная толпа, но еще и еврейское общинное самоуправление и еще община в Польше. Так я хочу понять – вас национальность моя интересует или…