Славянский меч

Среди шатров попадались кабаки — деревянные халупы, оштукатуренные и заляпанные грязью. Внутренние стены их были покрыты сажей. Вместо столов стояли низкие, грубо сколоченные скамьи, возле них на корточках сидели люди — пили, если были деньги, или подстерегали момент, когда можно будет оторвать сосуд от губ соседа. Играли в кости, и многие, в азарте проигрывая, попадали в рабство. Пьяные пели, веселились, а потом устраивали драки.

Такое общество было по душе Радовану. Однако с тех пор как он получил собственного раба в услужение, он стал разборчив. Теперь он уже имел право выбирать, где сесть.

Он остановил свой выбор на кабаке посолиднее, где сидели несколько солдат и бедных горожан. Еще в дверях заиграл он на лютне, а Исток запел, — веселая компания мигом пригласила их к столу. Оказалось, что смуглые солдаты служили на далекой окраине империи и лишь недавно пришли на быстроходном паруснике из Африки из-под Карфагена. Тут были варвары-готы, фракийцы, даже один славин среди них. Говорили они на смеси разных языков, и Исток, хоть и с трудом, все же понимал их.

— Пейте, славины, и рассказывайте, откуда вы пришли. Помогали бить Хильбудия? Весь Константинополь его оплакивает. Я под его знаменем полгода служил. Вот это был воин!

— Верно, досталось ему. Но нам неведом меч, струны — наше оружие!

— К черту струны! Меч и копье — вот это сила! Ты, старик, ни на что не годен, а вот мальчик подошел бы. Продай его!

— Продай! А под старость росу слизывай да калачи из дорожной грязи замешивай! Поумней бы что придумал, расскажи лучше, что слышно в Африке. Ты ведь оттуда — весь, как уголь, обгорел.

— Да, из Африки. Но под Велисарием мы иначе воевали, чем ты под Хильбудием.

— Герои! — похвалил его Радован и оглянулся на остальных.

— Такого триумфа миру еще и не снилось! — подхватил другой. — Короли в оковах, золото, серебро — все возами, пленных вандалов целые вереницы, — все это скоро сам увидишь. А потом цирк будет, его уже начали готовить: ристания, борьба, стрельба из лука, — словом, такого еще никогда не бывало. Деньги так и сыплются, а уж ешь-пей — сколько душе угодно, брюхо, глядишь, вырастет ровно купол святой Софии.

— Думаешь, корабли Велисария скоро придут? — спросил чумазый кузнец из цирка.

— Да, сегодня вечером или завтра!

— А как ты думаешь, кто выиграет на стрельбе?

— Кто? Может, я или ты…

— Ни я, ни ты, а Асбад.

— Асбад, начальник десятого палатинского легиона[50]? Этот вонючий блюдолиз? Никогда! Спорим!

— Ставлю два вандальских золотых!

— Ставлю и я! — закричал кузнец. — Ставлю двадцать пять милиарисиев[51] за Асбада!

— Проиграешь, — шепнул ему на ухо долговязый гот.

— Ни за что, — стоял на своем кузнец, — ни за что не проиграю.

— А почему? Потому что Асбад — любовник Феодоры?

— Что болтаешь? Ты оскорбил императрицу! — Из темного угла вышел императорский соглядатай и положил руку на плечо солдата.

— Пьяный он, сдуру ляпнул, отпусти его!

— Оскорбление величества! — возражал соглядатай.

Все вскочили, закричали, сосуды полетели на пол, кто-то погасил факел, солдаты исчезли в дверях, шпион орал — оскорбителя и след простыл. Толпа поглотила гостей, громовый вопль огласил предместье:

— Велисарий! Велисарий!

Живая река подхватила Радована и Истока и понесла по улицам и дорогам к пристани. Множество людей теснилось на берегу. Возгласы «Слава!», «Победа!», «Хлеба и зрелищ!» сотрясали воздух. В море заблестели три красных огонька — сигналы кораблей Велисария.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Это произошло или случайно, или по чьей-нибудь воле!» — воскликнул Прокопий, закончив повесть о победе Велисария и гибели королевства вандалов. Но не только удача сопутствовала славному полководцу, бок о бок с удачей шагала бледная зависть — приемная дочь византийского двора. Когда голод и отчаянье принудили короля вандалов Гелимера попросить у Велисария хлеба, которого он давно уже не видел, губку, чтоб вытереть заплаканные глаза, и цитру, чтоб воспеть свою горькую участь, некоторые завистливые военачальники, сговорившись, послали быстроходный парусник в Константинополь к Юстиниану с доносом на Велисария, дескать, он, упоенный своей победой, вознамерился стать самовластным государем, африканским тираном. Не было тогда под солнцем человека, больше верившего доносам, чем алчный Юстиниан. Тени подозрения, что кто-то зарится на его корону, было достаточно, чтобы многие сложили свои головы на плахе или сгинули в подземельях темницы. Когда Restitutor urbis et orbis[52] узнал об этих обвинениях, он заперся в своих покоях и провел ночь в тяжелом раздумье.