След в след

Гурин часто одалживал у нас деньги, но всегда отдавал точно в срок. Добывал он их, очевидно, в самый последний момент и, извещая об этом, громко, уверенно звонил к нам в дверь то в три, то в четыре часа ночи. В конце концов мать убедила Гурина, что возврат утром следующего дня не является нарушением слова – с тех пор мы спали спокойно.

Когда мне было двенадцать лет, Гурин женился на высокой дебелой женщине с коричневыми коровьими глазами. Звали ее Таня. Я был влюблен в нее, и она это знала. Когда мы оказывались вместе в лифте, она животом и грудями прижимала меня к стене и, дождавшись, когда плоть поднимется, хохоча, отступала. Несколько раз, когда родители были на даче, я хотел отвести ее к себе, но Таня дружила со всеми лифтершами, в тот же день об этом знал бы весь подъезд – в общем, я побоялся.

Таня изменяла Гурину, он ее бил, запирал, но она убегала, потом, через неделю или две, возвращалась. Как-то, когда мне уже было пятнадцать – перед этим месяц наши пути не пересекались, – я вечером у ворот дома столкнулся с Таней. Она бежала, но, заметив меня, схватила за руку, стала умолять спасти ее: Гурин гонится за ней и хочет убить. В тот день дома тоже никого не было, но я и на этот раз не решился. Я проводил Таню до метро, и она поехала к сестре. Через месяц Гурин и она разошлись, больше я ее не видел.

В квартире Гурина я бывал редко. Помню, что она походила на него самого, неухоженная, бессмысленная, и только двери, с двух сторон и сверху донизу исписанные мельчайшим бисерным почерком, свидетельствовали не о его странностях, а о том, что когда-то он был маленьким аккуратным мальчиком, старательно выводящим в своей тетради прописи. Я до сих пор не знаю, что было написано на этих дверях: буквы были мелки, и, чтобы что-нибудь прочитать, надо было разбирать слово за словом, а мне это казалось неприличным.

Другой достопримечательностью Гуринской квартиры была большая комната, пол и стены которой до высоты двух метров были обиты листовой сталью. Крестным такой отделки был мой отец. После ухода Тани Гурин сказал отцу, что вторая комната ему вообще не нужна и он бы многое дал, чтобы сделать так, будто Таня в ней никогда не жила. Отец тогда пошутил, что единственное, что может смыть самую память о человеке, – это всемирный потоп, и отчего бы Гурину не превратить Танину комнату в бассейн. Гурин в то время руководил литобъединением на Московском автомобильном заводе и часто говорил, что ребята любят его и сделают все, что бы он ни попросил. И вправду, скоро у нашего подъезда стала разгружаться машина с листами стали и несколькими баллонами кислорода для сварки. Работа в квартире шла больше двух месяцев, и все это время Гуринские соседи снизу вплоть до первого этажа ждали своей участи с тихой обреченностью. К счастью, накануне пробного заполнения бассейна (оставалось заварить лишь несколько швов) Гурин вдрызг рассорился с заводскими поэтами, на чем все и кончилось.

Почти из каждой своей поездки Гурин привозил какую-нибудь живность. Как-то у него целый год одновременно жили бурый медведь и огромный степной беркут. Медведь занимал балкон, а более теплолюбивого беркута поселили в уборной. Там я его видел трижды. Весь пол был покрыт толстым слоем помета, а сам беркут «орлом» сидел на стульчаке и из темноты смотрел на нас большими желтыми глазами.

Иногда беркута выводили гулять. Гурин приязывал к его лапе тонкий ременной поводок длиной метров в пять так, чтобы беркут мог долететь до нижней ветки росшей рядом с домом липы. Когда прогулка кончалась, он просто сдергивал его оттуда. Раз в неделю, держа беркута в форме, Гурин тренировал его на своей «Победе». Короткой веревкой он привязывал птицу к верхнему багажнику, машина выезжала на Бульварное кольцо и, переваливаясь с боку на бок, ехала к Котельнической набережной, потом вдоль Москвы-реки до Кропоткинской и оттуда снова по бульварам. Пока машина шла медленно, беркут спокойно сидел на решетке, но, когда она набирала скорость, он распрямлял крылья, сильная струя воздуха поднимала его вверх, и он парил над дорогой почти так же, как когда-то над степью.

Гурин жаловался отцу, что медведь мешает ему мало, а вот с беркутом в одной квартире жить он больше не может. Тот уже год не пускает его в уборную, приходится или пользоваться раковиной, или бегать в общественный сортир на бульваре. Отец посоветовал отдать беркута в зоопарк, но Гурин сказал, что любит птицу больше жизни, расстаться с ней выше его сил, так что лучше он сделает из беркута чучело. Все-таки отцу в конце концов удалось его уговорить, и птица, кажется, до сих пор жива – обитает то ли в Ленинградском, то ли в Таллинском зоосаде.

В семьдесят первом году Гурин поменял квартиру на зимнюю дачу в Переделкино и уехал из нашего дома.