След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

Непосредственным поводом для раскола стало требование Соловьева о широком привлечении в партию евреев. Соловьев утверждал, что, вопреки распространенному мнению, Завет между Богом и евреями отнюдь не разорван и не заменен Новым Заветом; напротив, он лишь упрочен, обновлен миллионами жертв, которыми евреи заплатили за свою преданность Авраамовой вере. Победа над злом и спасение человеческого рода будут возможны только при соединении, только при совокупных действиях обоих избранных народов Божьих: народа Ветхого Завета – евреев, и народа Нового Завета – русских.

Драгомиров в принципе был с Соловьевым согласен, однако Иоанн Кронштадтский категорически возражал. Он считал, что всё понимание мира и русской церковью, и русским народом строится на том, что он единственный избранный народ Божий; наделив его особой благодатью, Господь его, единственного, избрал из народов земли, он – народ-мессия. Даже если Соловьев говорит правду, эта правда должна быть скрыта, русский народ никогда ее не примет. А если бы принял, она бы разрушила веру русского человека и в Бога, и в себя самого. Для революции русские были бы тогда навсегда потеряны.

В сущности, – продолжал Ифраимов на следующий день, – всё это грустная история, грустная, а если взглянуть со стороны, то и однообразная. Длинный-длинный ряд людей, народов, стран, которым казалось, что Господь возложил на них особую миссию, их вера и готовность к ней, готовность на любые жертвы, на любые страдания, а в конце жизни, когда заново уже ничего не начнешь, – понимание, что ни они, ни их подвиг никому не нужны, ничего востребовано не будет, всё было напрасно. Муки и горечь последних дней, всё, что еще не сломано в них Богом, они доламывают сами, уверенные, что больше их греха – греха нет, они – самозванцы, не Бог, а они сами избрали себя. Так было и с Россией, и с де Сталь, и с Федоровым, и с Соловьевым, и со многими-многими другими; в частности, с тем человеком, о котором речь пойдет ниже. Никто из них призван не был.

И все-таки, – говорил Ифраимов, – не стоит спешить с осуждением. Ведь их вера была настолько чиста и бескорыстна, настолько явна преданность Богу, что Господь – пусть даже они по неведению и встали на ложный путь, не так Его услышали, – должен был, обязан был дать им это понять, обязан был с ними объясниться и им помочь. А России, например, Он пять веков подряд, год за годом, каждой новой победой русского оружия подтверждал, что да, всё правильно: русские – действительно избранный народ Божий, Россия – действительно Святая земля, земля, на которой опочил Дух Божий. Как же ей было усомниться в том, что она избрана?

В общем, – говорил Ифраимов, – я склонен думать, что Господь и в самом деле их всех избрал; может быть, не твердо и не окончательно, как бы предварительно, но им это было обещано – и, следовательно, греха на них нет, они ни в чем не виновны. А потом, что случалось и раньше, планы Господа относительно рода человеческого менялись. Де Сталь в сердцах обвиняла Его, что Он специально, как когда-то в пустыне дьявол Христа, искушал пошедших за Ним жертвенностью, подвигом, святостью, властью; вряд ли это верно, скорее, я думаю, Он забывал нас. Он чересчур много думал о судьбе всего Адамова рода, и на отдельных людей Его просто не хватало. Это оказалось лишь словами: что один человек, одна человеческая душа для Него важнее целого мира. В Нем накопилось много безразличия и равнодушия; мы и наша жизнь, в сущности, мало Его занимали. Так что Он, может, и не замечал, что делает нам зло.

Спор о евреях и Соловьеву, и Иоанну Кронштадтскому, и Драгомирову ясно показал, что партия в том виде, в каком они ее создали, больше существовать не может. Надо было или всё менять, или смириться с тем, что не им дано повести русский народ, а следом за ним другие народы по пути спасения. Они были обязаны воскресить, поднять партию, но в них уже не было сил.

* * *

Де Сталь видела, что устали все они, все ученики Федорова: двадцать лет надежды и веры измотали их, и они уже ни на что не годились. Большинство федоровцев вообще отошло от движения, другие продолжали посещать ее салон по инерции – конспирация, членство в партии сделались частью их жизни; они сдали, постарели и просто играли в юность и жертвенность. Собирались они теперь по привычке, словно давние друзья; конечно, за это время между ними накопилось множество обид и подозрений, но и те были домашними. Как боевая партия они себя исчерпали, так ничего и не совершив; это было очень обычно для России: готовность перевернуть мир, готовность на любые подвиги – а всё кончается прекраснодушными разговорами. Она уже больше года не давала им денег, хотя от дома, неизвестно почему, не отказывала, продолжала принимать.