След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

То, что с ней сидят столько ее товарок, похожих на нее во всём, показывает, как искусно маскируется враг и как трудно и невозможно его выявить, какая важная и ответственная работа у следователя, как верно и преданно он ее и других честных людей защищает; ясно, что его авторитет надо поднимать и поднимать, и даже если он в отношении ее и не совсем прав – это ничего, а при том множестве врагов и вовсе правильно и естественно; мудрено, если бы было иначе, это только доказывает, что он живой человек, а не машина, раз может ошибаться, и ей, женщине, приятно, что он живой, и вот она его поняла, и вообще вся власть такая живая и человечная, ее родная власть.

Она еще больше ненавидит сокамерниц, которые продали и предали ее, будучи врагами, подделались под нее, и, значит, только они виновны, а он, следователь – невинно обманутый. И ей горько, что она тоже, ведя себя, как эти ее и власти враги, как бы помогала им маскироваться, их прятала. Она ненавидит их так же, как следователь, той же ненавистью. И вот она с первого допроса хочет сказать следователю, что открыта, как рука ладонью вверх, когда показываешь, что ничего не спрятал, ничем не грозишь.

И она сама ищет, ищет еще дотошнее, чем следователь, может быть, и вправду в чем-нибудь не чиста, может быть, и в самом деле виновна, и он прав, ведь она знает, что “органы” всегда правы, что ошибка в их работе почти так же немыслима, как ошибка Господа Бога; и вот она всё следователю о себе рассказывает, всё-всё, куда больше, чем мужу, и в ее рассказе одно: я люблю тебя, потому что ты – революция, и я не различаю вас, ты – ее человечье обличье, ее человечья ипостась, ты слит с ней. Она раскрыта перед ним, нага, и каждое ее слово – “я люблю тебя”; господи, она готова для него на всё, она вся – его и только его, ради него она забывает и мужа, и своих детей.

Возможно, сначала, когда она старается убедить его, что верна революции, она действительно хочет спасти жизнь себе, мужу, детям, но потом – нет, потом она любит только его и не помнит о них. Поймите, Ленин, она не может быть верна мужу и объяснять следователю, что верна только ему, следователю, здесь раздвоение и ее слабость, и ее чувство вины; скоро она забывает обо всех, кроме следователя, и всё равно, если погибает, то с сознанием, что виновна.

Он допрашивает ее, а ее всё тревожит, что она плохо одета, измучена, изнурена, что она может ему не понравиться, и тогда он не ответит на ее любовь. Она делает что только можно, чтобы следить за собой, держать себя в чистоте; страшная ее нечистота перед ним – нравственная (он думает, что она враг) – и нечистота тела дополняют друг друга, сливаются воедино. Она думает только о нем, и во сне и наяву говорит только с ним, ищет слова, интонацию, ищет вину в себе, рано или поздно находит – и понимает, что виновна, не так виновна, как ее товарки, но тоже виновна; и она думает, как он милосерд, она верит, что он простит ее; о, как он добр! Если же надежда на снисхождение тщетна, то и умирая, она понимает, что он прав: она сама, только она сама виновата, что гибнет.

Та же тема из ленинской работы “О кооперации”. Иногда он меняет тон допроса, бывает с ней ласков, говорит ей какой-то комплимент, – и ей радостно, что он наконец-то обратил на нее внимание; она снова чувствует себя женщиной и счастлива, что хоть немного угодила ему. В том, как он над ней измывается, как допрашивает, нет безразличия – только эротика, все их отношения пронизаны эротикой, она одна с ним, он ее раздел: она всё ему про себя и про всех, кто у нее был, рассказала, всю себя вывернула наизнанку, она – его; и он длит и длит наслаждение. Он с ней то жесток, то мягок, то снова жесток, и она вся – его, вся ловит малейшие изменения в нем, вся ему отдается, а он медлит, всё готовит ее – и не входит, и это бесконечный оргазм: она уже ничего не соображает, ничего не слышит и не помнит, а главное – впереди, и здесь такое вожделение; Ленин, ничего подобного она никогда не знала и не видела, не знала, что такое вообще может быть. И вот так каждый день по многу часов она – его, а когда он устает и уходит, он отдает ее другому, своему напарнику, и тот продолжает то, что делал он сам; и вот в ее неверности, в том, что он отдает ее как бы на поругание, тоже эротика, и то, что она имеет с ними обоими, конечно же, несравнимо с тем, что было у нее раньше, сколько бы мужчин она ни сменила.