След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

Конечно, старики не походили на обычную очередь: в них не было радости, что вот я успел, прорвался; они понимали, что жизнь одного – лишь малый кусочек, а выжить, спастись они могут только как целое; я даже думаю, что они собирались и весь день вот так стояли не потому, что боялись потерять место. Они хотели и себе, и мне, и Богу показать, что это раньше они были отдельными людьми – людьми, и жизнью и болезнью отделенными друг от друга, теперь же они вместе, теперь они будут всегда вместе, возврата к прошлому нет. Они чтили справедливость, но мне казалось, что если бы кто-то попросил пропустить его вперед, они бы на это пошли, даже не стали бы спрашивать, почему, по какому праву. Они сделались очень хороши, очень ласковы и нежны друг к другу – ведь они стояли за любовью, знали, что одна она может спасти, и хотели, чтобы в мире ее было больше, чтобы ее хватило на каждого. И сами они тоже были готовы любить.

Так продолжалось несколько дней. Всё шло хорошо, на редкость хорошо. Записывал я теперь куда профессиональнее, у меня появилось много своих секретов и совершенствований, и расшифровывал я тоже быстрее, поэтому успевал много, причем даже не очень уставал. А потом как-то вечером, когда я ничего плохого не ждал, даже думать о нем забыл, в меня опять вернулся страх.

Я испугался не количества работы, хотя и она сделана была лишь на пятую часть; я вдруг понял и ужаснулся самому себе, тому, что мне могло прийти в голову, что я поверил, будто у меня хватит любви на всех этих людей, хватит сил всех их полюбить, – у меня одного. Я ведь на это подрядился, именно это обещал Господу, а не простую запись их исповедей. Я увидел, как мало во мне любви; я просто писал и писал, иногда мне было интересно, и тогда я слушал и писал с удовольствием, иногда – не очень; я относился к больным хорошо, сочувствовал им, гордился, что и те, кто мне любопытен и кто нет, для меня равны, – но разве здесь была любовь?

И сразу же я понял, что они все, вся очередь давно знает, что я самозванец, не питает никаких иллюзий насчет того, что во мне нет и не может быть столько любви, что я обычный человек, не лучше и не хуже остальных. И всё же они не расходились, по-прежнему день за днем стояли у моей кровати. И я знал, почему они будут вот так стоять, пока не наступит конец. В них до сих пор жила надежда на чудо: ведь Господь мог дать мне эту любовь. Они видели: навсегда Он ушел, бросив человека, или еще только уходит, так и так Он дальше и дальше от них, и они тоже дальше и дальше от Него, и всё равно они стояли у раздачи, веруя, что им достанется хлеба любви. Того хлеба, которым Господь питал человека со времен Адама, но который не сделал человека лучше: столько в нем было зла. В самом деле, что стоило Господу меня обелить, сделать, чтобы я перестал быть самозванцем, – ведь я и вправду хотел добра; если же нет, то и без чуда вместе, среди своих, стоять им было теплее. И потом, они уже начали любить друг друга и боялись разрыва. В жизни они теряли чересчур много и часто, чтобы не бояться этого.

Как ни странно, но я только теперь понял, насколько по-разному больные и я тогда смотрели на мир. Я мечтал их спасти, показав Богу, сколько любви может быть в человеке, то есть он, человек, может, способен полюбить совсем для него далеких и чужих людей: старых, грязных, уродливых стариков. Господь, как бы говорил я, Ты решил их оставить, бросить, а я подобрал, взял под свое крыло, – тут, конечно же, был Господу укор, я словно говорил ему: смотри, я буду Твоим учителем в любви. И бунт против Бога здесь тоже был; почему, стоит нам захотеть быть лучше, чем мы созданы от природы, мы сразу же идем против Него, неужели и в хорошем у нас тоже есть предел, граница, и мы не должны ее переступать?

Больные же уповали лишь на Бога; я не знаю, молились ли они ему и как они ему молились, – по большей части они ведь были атеисты, – но слышал, что они говорили Господу, что я хороший, очень хороший человек, что я хочу их всех полюбить и, может быть, стоит мне в этом хотя бы чуть помочь, – ведь я уже дал им много любви, в них эта любовь есть и сейчас; это моей любовью, говорили они Богу, они начали жалеть друг друга. То есть моя любовь – не ложная, не фарисейская, и они просили Бога, считали справедливым, если Он сотворит чудо – даст, добавит мне любви, чтобы ее хватило на каждого. Всё с любовью, что я хотел, они оставили, не изменили тут ничего, только убрали, что я – сам, убрали мой укор, мою гордыню, мой бунт; это больше не должна была быть любовь человека к человеку, а любовь Бога к человеку, но через человека явленная.

* * *

Кто знает, может быть, Господь и услышал молитвы больных, но дело касалось не столько их, сколько меня, и Он ждал, когда я сам обращусь к Нему, сам попрошу, – а у меня не было сил ни на жизнь, ни на веру в чудо. Я по-прежнему работал, но с каждым днем записи давались мне всё тяжелее, меня охватила апатия, в общем, стало безразлично, пишу я исповеди или не пишу, я словно забыл смысл своей работы, просто делал ежедневный урок – и всё.