Следствие не закончено

К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.

— Ну, великое дело ты сделал, Иван Григорьевич! — возбужденно сказал Самсонов.

— Разве я?

— Тоже верно, — согласился с Торопчиным Балахонов и посоветовал: — Вот и надо бы объяснить народу, откуда она, помощь, нам идет.

— Знаю, — Торопчин потянулся, мотнул головой. Он очень устал, Пришлось побегать полных два дня, пока все оформили. Не один ведь колхоз «Заря» получал ссуду, а все колхозы. В районе — как на ярмарке. И мешки вдвоем, с младшим конюхом Никитой Кочетковым от склада и до машины на себе перетаскали и погрузили.

— Я уж всю дорогу думал…

Но Ивану Григорьевичу не удалось рассказать, о чем он думал всю дорогу. К нему, чуть не сбив, с ног закуривавших шоферов, метнулась девичья фигур. Девушка обняла Торопчина и звонко чмокнула его прямо в губы.

Это была Дуся Самсонова.

А другая девушка — Клавдия Шаталова, стоявшая очень близко от Ивана Григорьевича, но невидимая в густом полумраке, — обиженно склонила голову и отошла. И даже слов Самсоновой слушать не стала.

— Это я не тебя целую, а знаешь кого… — У Дуси даже в темноте светились обычно озорные, а сейчас наполнившиеся радостными слезами глаза.

И много людей, непрерывно сменяя друг друга, подходили к Ивану Григорьевичу. Колхозники пожимали ему жесткими пальцами руку, говорили скупые, хорошие слова.

Но Ивана Григорьевича это только смущало. При чем тут он? Разве его нужно благодарить?

И Торопчин решительно направился к грузовику. Ступил на скат и легко вскинул на машину свое худощавое, сильное тело. Его белая от мучной пыли фигура ясно вырисовывалась на темном пологе неба.

Говор утих, и только откуда-то издалека донесся радостный женский крик:

— Анюта-а!.. Бежим скоре-ея! Хлебушко раздавать будут.

Торопчин стоял на грузовике молча и неподвижно. Пытался разглядеть еле различимые в темноте лица колхозников. А когда заговорил, то по неровному, ставшему глуховатым голосу все почувствовали, что Иван Григорьевич взволнован.

А разве кто-нибудь был спокойным в эту минуту?

— Жаль, что не вижу я ваших лиц, друзья мои дорогие. Но знаю, сердцем чувствую — у всех нас сейчас одна общая радость, одна дума, одно, только одно стремление…

Поднимаясь на грузовик, Иван Григорьевич еще не знал, что же он скажет народу. Вернее, знал что, а только слов не успел обдумать. Но они сами рождались — эти слова. И прямо в душу слушавших ложились.

— Хоть и трудно мы жили эти годы, хоть и голодали, но сейчас, как никогда, выросла сила колхозная. Да случись такая засуха в старое время — сколько народу еще с осени пошло бы по колючей дороге «христа ради» жизнь вымаливать!

— Верные слова. Было такое бедствие в девяносто первом, не то втором году. Не осталось тогда на селе ни одной животины. Собаки, и те посдыхали, — негромко, но явственно, так, что услышали многие, подтвердил старый конюх Степан Самсонов.

— А какой хозяин смог бы по весне землю обработать? — зычно выкрикнул кто-то издали.

— Правильно! — Иван Григорьевич чувствовал, что каждому хочется поддержать его слова, самому высказаться. — Правильно! Может быть, один из сотни, и то если бы к толстосуму в кабалу пошел, в подневольный труд. А нам от чистого сердца помогает государство наше. И труд наш колхозный — свободный труд!

— Что и говорить! Жалко, вчера тебя на селе не было!

Эту фразу, произнесенную язвительным бормотком, слышали немногие. В числе немногих был и Федор Васильевич Бубенцов. Он резко повернулся и встретился взглядом с Елизаветой Кочетковой.

Женщина ничуть не смутилась. Она давно уже заметила председателя и именно с расчетом, чтобы он услышал, сказала:

— Что смотришь, а не лаешь? — теперь уже Кочеткова обратилась непосредственно к Федору Васильевичу. — Слушай лучше, что говорят правильные коммунисты.

Ничего не ответил Бубенцов Елизавете, понимая, что нельзя в такой момент затевать ссору. Но разволновался так, что зубы застучали, как от озноба.

Глухой гул, в который слились десятки голосов, возник после слов Торопчина и раскатился по всей площади. Многим, очень многим хотелось высказать горячие слова благодарности. Но всех опередила Коренкова.

Марью Николаевну, подступавшую за время речи Торопчина все ближе к машине, охватил огромный искренний порыв.

— Пустите меня, товарищи!

Чьи-то сильные руки подхватили женщину, подняли ее на грузовик.

— Тихо! Тихо!

Но когда наступила тишина, Марья Николаевна вдруг ощутила, что не знает, какими словами выразить свое несказанно сильное чувство.

Молча стояла на грузовике рядом с Торопчиным, может быть, минуту, может быть, две.

— Говори, Маша. Чего надумала, то и говори, — донесся снизу до Коренковой голос Балахонова.

— Что же говорить? — Никто не видел, да и сама Марья Николаевна не замечала, как по лицу ее скатывались одна за другой светлые капли слез. — Словами разве отблагодаришь…

— Подарить бы чего, да не придумаешь, — негромко и нерешительно прозвучал из толпы женский голос.