Слепцы (СИ)

Ярослав бросает косой взгляд на письмо, а ухо тянет в сторону комнаты, откуда слышны резкие голоса.

— Случилось что? — беспокоится Любош.

— Ступай, посмотри.

В комнате все свои, табориты и еще Желивский с двумя ближайшими друзьями. Жарко так, что никакой печки не надобно.

— Да к черту разжиревших на войне пражан! — грохочет Николай, меряя широкими шагами комнату. — Я им собака что ли? Грозит Сигизмунд — приходите, помогите! Больше не грозит — катись отсюда, пес шелудивый!

Жижка бухает пудовым кулаком по тяжеленному столу, и тот подпрыгивает.

— Можно подумать, под Ржичанами ты был один! Эти шельмы двуличные и у меня — вот где! — чиркает ладонью по горлу. — Так что, давай с ними переругаемся, когда Сигизмунд сидит под боком, в Кутной Горе?

Желивский, спокойный даже во время самых пылких проповедей, бросается к Жижке и встряхивает его за грудки:

— Давай не ругаться! Давай ты опять договоришься с ними, вы уйдете, а мне тут сидеть, каждый день видя, как эти хищные рыбины объедают моих людей!

На Желивского напирает Рогач:

— Твоих людей! А о наших людях ты подумал? Мало им драться с крестоносцами да с панами, подставлять себя под мечи да под кипящую смолу? Надо еще биться с Прагой и подвластными ей городами?

— Ты дерешься с врагом, а мы что? — Желивский сверкает глазами на Рогача. — Все время ждем удара от своих же, от пражан!

— А то мы со своими не бьемся! Я против родного дядьки под Поржичами ходил!

Любош изумленно глядит на эту перебранку и не понимает: как же так? Всегда рассудительные, мудрые, даже если и не согласные друг с другом братья сейчас кричат, будто позабыв о деле.

Первым утихает Рогач. Прижимает руку к груди, повинно опускает светлую голову и говорит Желивскому:

— Прости меня, милый брат. Это было неуместно. У каждого из нас в общей битве своя боль.

Желивский мигом светлеет. Раздоры с дорогими людьми ему не по душе. Он обнимает Рогача за плечи:

— Ты тоже меня прости.

Жижка и Николай так быстро мириться не спешат, однако ж спорить начинают много разумнее. Остальные братья и сестры не молчат. Кто слово скажет, а кто и целую речь. Николай глазами спрашивает у Ярослава, мол, нет ли в доме лишних ушей, и потом рассказывает, что надумал.

— Поймите же, Прага, такая, как она есть сейчас — противник опаснее Сигизмунда. Они вцепились в учение магистра Яна Гуса не от любви к божьей правде. Под этим предлогом они прогнали богатых попов и немецких купцов, а их добро прибрали к своим рукам. Какое им дело до нас и до людей брата Желивского? Мы для них — дойные коровы. Только из нас они цедят воинскую силу, а из пражских плебеев — дармовой труд. И они, как флюгер, всегда, всегда будут поворачивать нос в ту сторону, откуда им надует безопасность и богатство. Нужны нам эдакие союзники? Ну, брат Ян, — подходит он к Жижке, — что ж ты опускаешь единственный глаз? Не нужны. Так давайте скинем их к чертовой матери! Посадим на их место Желивского с его вернейшими соратниками!

Жижка поднимает голову и надвигается на Николая, заставляя того невольно отступить назад.

— Скинем, говоришь? И долго там Желивский просидит, прежде чем уже его не сбросят из ратуши на копья? Нас хватит — удерживать в руках Прагу и еще двенадцать городов? Да нас на зверя помельче не хватает. Сколько бились мы с Розенбергом, и что, добили? Нет же, заключили перемирие.

— Ты не веришь в пражских бедняков и в простой, но сильный люд из других городов.

— Да, не верю! Я уже своим не верю! — вновь гремит Жижка.

В комнате все замолкают. Ладно бы в Праге — в самом Таборе в последние недели всходят семена раздора.

Завтра представителям Табора надобно быть на диспуте с пражанами. Рогач встает между злыми гетманами и заглядывает в лицо Николаю:

— Ты ведь пойдешь с нами?

— Нет. На меня у них самый острый зуб, живым оттуда могу и не выбраться.

Жижка нехорошо ухмыляется в усы:

— Ну а нам своей шкурой рисковать не впервой. Мы — пойдем.

От ужаса Любош вымерзает изнутри. Это не просто слова… это же оскорбление!

Николай сгребает с лавки свой меч, идет прочь из комнаты и замирает в дверях. Его жгучие глаза останавливаются на Любоше:

— Ты со мной?

Второй гетман рассуждал будто бы здраво, но Любошу ближе слова Николая и правда Желивского. Однако что в том толку, если грешное сердце его давно упало под ноги Жижке? Любош не отводит взгляд:

— Прости, брат Николай. Остаюсь.

Вслед за первым гетманом уходят еще четверо братьев и одна сестра.

В лето господа 1420-е, в 12-й день декабря

Любош осторожно, только бы не скрипнула, открывает дверь и попадает в протопленную комнату.

Николай из Гуси спит, сбросив с плеч лоскутное одеяло. За столом, уткнувшись лбом в руку, словно бы задремал Давид. Но он поднимает голову, едва Любош подходит ближе. Спрашивает:

— Не нашли?

— Пока ничего не нашли…

В тот злополучный вечер Николай покинул Прагу. Но далеко он не уехал. Говорят, его лошадь не разминулась с возом, прыгнула в сторону и опрокинулась в яму. Говорят. Однако же табориты подозревают, что воз мог оказаться в нужное время и в нужном месте. Или с лошадью Николая что сделали…