Слепцы (СИ)

— Детей-то уж конечно, — говорит одна из сестер. — А на женщин… тоже поглядим? Знаем мы этих раскрасавиц в мехах да золоте! Что с того, если не ходят они в бой вместе со своими мужьями? Разве не обирают они простолюднов?

Нежданно подхватывает Ива:

— Ох и бесстыдницы! В дорогих нарядах, на службе церковной — в первых рядах, посмотрите-ка на этих невинных овечек! И все-то им прощается: и лень, и богатство, и блуд!

Горе из-за погибших в Кутной Горе таборитов плещется злым смехом. Но этот жуткий хохот перекрикивает вскочивший Ян Рогач:

— Тихо вы! С ума что ли посходили? Мы все скорбим по нашим братьям и сестрам, немилосердно умерщвленным! Но дело ли это — алкать крови, будто мы хищники или же безумцы? Помните: мы — божьи воины. Оружие в наших руках жестоко, однако же оно обязано убивать по заслугам, а не кого попало!

Жижка тянет Рогача за руку и усаживает рядом с собой.

— Твоя правда, брат Ян. Завтра и разберем, кто в Хомутове заслуживает жизни, а кто — смерти. Да и чего заслуживает сам Хомутов. Но чтобы уже не ходить сюда во второй раз, чтобы не волноваться о судьбе окрестных деревень и не дрожать за свои тылы, разберем мы это как следует. Что там болтают? Мол, одноглазый гетман заключил договор с дьяволом? Они увидят, что божьи воины способны сделать поболее, чем какой-то там дьявол.

========== Страшный слепец ==========

В лето господа 1421-е, в месяце апреле

Наконец-то снова Табор! Любош любуется, уже третий день любуется — а все мало. Год назад он пришел в это тройное кольцо каменных стен, которые берегли небывалое сердечное братство.

За год укрепления стали выше, появились дома и настоящие мастерские, а не чаны да наковальни под открытым небом. Речка Лужница все так же защищает город своими прозрачными водами. Все так же легко они обращаются друг к другу: «брат», «сестра». Многие крестьяне, освобожденные от церковных и панских податей, как следует устроили свое хозяйство. Евангельская бедность не покинула Табора, и ей не мешают ни куда более сытые, чем прежде, лица, ни детвора в добротной одежде вместо обносок.

Мимо пробегает мальчишка в рубашонке, пошитой из поповского облачения, и Любош тихо смеется. Сколько недобрых слов было сказано о таборитах, мол, жадная до грабежей голытьба опустошает храмы, как могут поступать лишь почитатели дьявола. Ну и где же здесь дьявол? Вон, ребенку тепло.

Но радость Любоша проходит быстро, словно редкие жаркие дни в апреле. Не обнимет его больше Николай из Гуси, царапая щеку своим черным усом. Богу лишь ведомо, вернется ли сюда Петр Каниш, изгнанный из Табора вместе с прочими братьями, приобщившимися к ереси пикартов. А самое страшное…

— Почему работаешь? — грохочет Жижка.

Любош оглядывается на его голос. Первый гетман хмуро нависает над Ивой, которая чистит конскую сбрую, только что в эту сбрую не падая.

— У тебя лошади лишние? — задирает голову Ива. — Вон, двум морды уже натерло, у одной на губах язвы.

— Почему работаешь больная? — Жижка хмуро оглядывается. — Кто работу распределял?

Ива брызгает на него водой:

— Уймись ты, гетман! Что б ты понимал, старый черт!

Любош подходит к ним, берет Жижку под руку, намереваясь отвести в сторонку да побеседовать. Но тот, кажется, обо всем уже догадался по страдальчески бледному, с густой чернотой под глазами, лицу Ивы.

— Да уж побольше твоего понимаю, девочка, — Жижка целует ее в лоб.

Они оставляют Иву и отходят подальше от лишних ушей. В темном глазу гетмана брезжит что-то, похожее на сочувствие. После всех битв и бед последних месяцев он еще чувствует?

— Совсем худо? Что твой Давид?

— Совсем, брат Ян. Давид считает, что ей осталась неделя. Может, и вовсе несколько дней.

Жижка кладет тяжелую ладонь на его плечо:

— Ну, вы оба глядите за ней. Понимаю, в хлопотах она забывается. Все тоски поменьше да мука полегче. Но смотрите, чтобы до срока она не погасла от боли. А, что я… Прости старика. Твоя сестра, кто лучше тебя о ней позаботится?

Любош прячет лицо на груди гетмана, пока не высохнут слезы. Потом говорит:

— А Петр Каниш — твой брат. Помнишь?

— Был — брат, — с железом в голосе отвечает Жижка. — Ну, ступай.

Через пять дней Ива уже не работает. Она лежит, то и дело засыпая, одурманенная лекарствами Давида. Без них она не выдержала бы ужасных страданий.

Любош гладит и гладит ее пожелтевшее лицо, похожее на пергамент, ее поблекшие светлые волосы, ее тонкие руки. Почти год эти руки не знают синяков, которые оставляли грубые клиенты. Зато хрупкое женское тело, отличное от жилистых тел крестьянок, знает боевые раны. Вот здесь, на плече, скрытый рукавом, вьется шрам. И там, на бедре, под юбкой, след от подковы рыцарского коня. И еще, еще, еще… За что же Иве умирать от женской болезни? Наверное, эта хворь зародилась в ней, когда она была в Праге тем, кем ее вынудили быть, насильно лишив невинности.

В палатке ни души. Разве что Давид приходит время от времени. Братья и сестры, смягчившиеся вдали от кровавой стыни боев, берегут их уединение.