Слезы Магдалины

Всхлипы и хрипы. Танькин нос-картошка, налитый краснотой. В школе она жутко стеснялась, а в универе носилась с мыслью о ринопластике. Потом встретила Мишку и успокоилась. Зачем меняться, если ты и так принцесса?

И что делать, если дали отставку?

– Он, когда мы тебя привезли, уехал... я сначала думала, что это ты... прости, Алька! Прости!

Во второй руке у нее бокал с красным-густым-псевдофранцузским. Танька любит такое, ведется на латиницу на этикетке. Но сейчас ей все равно, что пить.

– А потом... я их увидела. Его и эту с...

Собачий лай за окном, визг и снова тишина, только Танькины всхлипы и горе, просочившееся сквозь трубку, смешавшееся с другим.

– Красавица. Высокая. Грудастая. Чернявая. Тварь! Ведьма! Она его приворожила... я знаю, он бы меня не разлюбил! А он разлюбил. Значит, приворожила. Скажи, Алена?

Молчит. Алена не верит в гадания, но вспоминает бабку, к которой бесконечной вереницей шли женщины. За чудом, за надеждой, за шансом на любовь, пусть бы и краденую.

– Алена, а Ален, – Танькин голос становится заискивающим. – Тебе ж бабка твоя говорила... ты ж сама умеешь! Верни его, а? Пожалуйста, Аленушка, солнышко. Ты же знаешь, как я люблю этого гада.

– Я не умею!

...плавится свеча церковная в эмалированной кастрюльке. Снизу кастрюля черная, перегоревшая, а сверху – беленькая, сияющая. Воск расползается на дне прозрачной лужицей, а в центре лежит этаким масляным брусочком. Бабушка бормочет и крестит таз. Потом ловко поддевает тонкую нить-фитиль, вытаскивая из варева. Кидает в ведро. Сыплет порошком, от которого по комнате расползается вонь. Хватает соседку – дебелую девицу с рябым от веснушек лицом – за руку и чиркает ножом.

– Ты просто не хочешь! Ты мне завидуешь! Всегда завидовала... у тебя ничего нету, а у меня Мишка. Семья. Счастье! Правильно, что тебя убить хотят! Сдохни, ведьма!

...грязный платок с бурыми пятнами, ножницы в бабкиных руках мелькают, вырезая. Пятна падают в варево, следом с ладони летит комок волос. И бабкино бормотание больно отдается в голове.

– Аленушка, прости... прости меня, дуру... я ж теперь не понимаю, чего говорю. Больно-то как... если бы просто ушел, так нет, променял! Меня на эту шалаву променял! Скоро на развод подаст. А пусть подает. Пусть пробует. Квартирку небось выцепить хочет. Только хвост ему собачий, а не квартирка! Не его она. Моя! Мамкой оставлена. Не отсудит ведь? Скажи, что не отсудит...

– Нет, конечно.

...воск застывает, и бабкины пальцы мнут его, придавая форму человека. Побелевшая девица бережно берет воскового уродца в руки, баюкает, словно младенчика, и, завернув в порезанный платок, с собою уносит.

К концу недели в деревне зашепчутся, что Колька-учитель бросил свою бухгалтершу и теперь с Манькой, председателевой дочкой, гуляет.

Голова болит. Тесно в ней воспоминаниям. Может, у Алены тоже амнезия?

Вот уж правда, сошлись два несчастья.

Она обернулась и вскрикнула: за спиной стоял Влад. Был он бледен, а взгляд блуждал по комнатушке. Он осторожно прикоснулся к волосам, тронул нос, губы. Положил ладонь на плечо – тяжелая – и сказал:

– Пожалуйста, не делай этого!

– Чего? – шепотом спросила Алена, едва сдерживаясь, чтобы не закричать.

Влад же приложил палец к губам и медленно развернулся. Он вышел из дома, аккуратно прикрыв за собой дверь. Из окна Алена видела, как он пересек улицу и скрылся в своем дворе. Следовать за Владом она не решилась.

Влада разбудил истошный крик:

– Убили! Убили! Ай божечки ж ты мой!

Орали с улицы, надрывно и с подвываниями, на которые окрестные собаки отзывались радостным лаем. Вот к женскому голосу добавился другой, мужской и хриплый. Потом третий, тоже бабий, но молодой, звонкий, подхвативший причитания.

Влад выскочил из хаты. У соседнего дома уже собиралась жиденькая, разношерстная толпа.

– Убили стерву старую, – поделился с Владом небритый тип с желтыми зубами. – Давно напрашивалася, торгашка!

Сплюнул сквозь зубы, сунул в щербину между передними сигарету и, не дожидаясь вопроса, принялся излагать:

– Родную мать за деньгу не пожалела б. Вот и вышло-то. Небось задолжал ктой-то крепенько...