Слияние

Вторую звали Мара и была она отъявленной шалавой. Так её и звали в квартале — шалава-Мара. Было у неё и другое прозвище: Ат-Балаханым, что примерно означало — Дура-лошадь, но эту кличку ей дали уже не за профессиональные качества, как первую, а за грубость в обращение, за похабные словечки, чем любила она сыпать в разговоре. Как говорили про неё женщины — только собакам не давала. И чего она только не вытворяла, сучья дочь! Ей было немногим за тридцать, она следовательно была моложе Розы, и после всех анашистов, пьяниц и наркоманов в квартале очередь дошла и до Эмина.

Время проведенное без Розы стало для него огромным как река в половодье, и она, еле заметная, стояла на другом берегу, все больше уходя в прошлое, все больше забываясь, недели, проведенные без неё превратились для него в годы, в годы, века ожидания. Юношеская нетерпеливость привела его к Маре, ему теперь нужна была женщина. Он не чувствовал никакого удовлетворения от мастурбации, чем занимался как все мальчишки, тоскуя по женской плоти.

Вечером он увидел шалаву Мару на улице, подошел, молча смотрел на неё.

— Найдешь трешку — кое-что тебе покажу, не пожалеешь… — сказала она, сразу же переходя к делу.

— Знаю, что покажешь, — сказал он, — видали и получше.

— Да? Кому ты фуфло тискаешь, сопляк? Иди подрочи.

Он хотел ответить ей так же грубо, но тут взгляд его упал на её пышную грудь, разрывавшую, казалось, платье, просившуюся наружу из узкого платья, грудь, к которой хотелось припасть губами, зацеловать, искусать, и слова застряли у него в глотке, а глотка пересохла и слова сделались сухие-сухие, так что, лучше было промолчать. Так он и сделал.

Но трешку нашел. Выиграл в бабки в школе, в альчики, как их называли тогда. Конечно, не за один раз, трешка — деньги большие для таких юнцов, как он. Но задался целью, а цели он любил ставить и достигать. Стал выигрывать (играл осмотрительно, когда, как правило, проигрывают, но вопреки «закону подлости» везло: выигрывал) то в бабки, то в монетку, или «пожара» — популярную уличную игру, старался участвовать во всех азартных грошовых играх, доступных ему, что затевали в его квартале, собирал монеты в платок, завязывал платок узелком, узелок прятал ото всех, особенно дома, особенно от старшего брата, Сабира.

И вскоре нужная сумма была готова. Он разменял мелочь у полуслепого старика, торгующего всякой подержанной дрянью для бедняков в своей будке в конце улочки, получил взамен горсти монет (каждую из которых старик тщательно ощупывал, будто испытывая его терпение, прежде чем выдать ему бумажку) одну целую трешку, и побежал к своей цели, которая была так же подержана — если не больше — так же облапана и многократно использована, как старые тряпки старика из будки, которые когда-то назывались верхней и нижней одеждой.

Она выхватила из его ослабевших пальцев трешку.

— Приходи сюда вечером, к десяти, — сказала шалава Мара и заметив его недоверчивый взгляд и убитый вид, строго, но тихо прикрикнула:

— Что же мне, среди бела дня с тобой заниматься?! Да не ссы, не обману…

Дома на него мало обращали внимания, отец и брат еще не возвращались с работы с вечерней смены, и когда к десяти часам он выходил из дому, мать просто спросила:

— Куда?

— На улице постою, — как обычно ответил он.

— Знаю, как постоишь, — проворчала мать. — Ни дня без драки не проходит. Чтобы недолго, скоро спать пора…

Он, задыхаясь от тревожного ожидания, побежал на соседнюю улицу, к темному тупику, куда она велела придти, но здесь никого не было. Не было ни её, ни прохожих. В конце улицы, на углу одноэтажного дома с покосившимися окнами поднялся с корточек старик нищий с металлической тростью в руках и, взяв трость под мышку, резво зашагал вниз, завернул за угол, исчез из глаз… Пустая, темная, кривая улица, спускавшаяся круто вниз, с узкими тротуарами и вонючим ручейком из канализационного люка.

«Обманула!» — с облегчением и ужасом подумал он, но тут же увидел темную фигуру, вышедшую из-за угла и медленно приближавшуюся, фигуру с ног до головы закутанную в большой черный платок — чаршаб, что носят старухи, идущие в мечеть. Сначала он не признал её, но походка и осанка были явно не старушечьи. В груди у него сделалось горячо.

Но почему я себя так веду? Ведь это не первая моя женщина… почему же я так волнуюсь? Эта шалава даже не очень мне нравится, так в чем дело?.. — немного рисуясь перед самим собой, думал он, но новизна манила, притягивала: после Розы это была первая женщина, хоть и пропущенная через десятки мужчин, и было безумно интересно, как с ней получится, как она станет действовать. Все это придавало остроту ощущениям, с которыми он ждал свидания, и эта острота заставляла его волноваться и дрожать мелкой дрожью, как в ознобе.