Слоновья память

Он пересек улицу, состоящую из гаражей и мастерских, уже погрузившихся в нерабочую темноту, с баром в самом конце, принадлежавшим бразильцам (португальцы — дураки, говорил водовоз-галисиец из рассказа матери, мы приезжаем и продаем им их собственную воду), и припарковал машину у мебельного магазина на углу проспекта Ошкара Монтейру Торреша[102] и улицы Аугушту Жила

[103], где были выставлены на всеобщее обозрение отвратительные комоды и писанные маслом букеты в овальных резных рамах. На витрине красовался пастельный портрет борзой на фоне «Инфанты» Веласкеса; казалось, собака улыбается с многозначительным выражением, которое иногда внезапно удается криворукому художнику как бессознательная насмешка бездарности над собою. Врач, остолбенев, некоторое время созерцал феноменальную алюминиевую люстру, думая о том, что безвкусица по-своему тоже требует неслабого воображения, потом ему захотелось прилечь на кровать, извлеченную из кошмарных снов доктора Мабузе, привидевшихся ему во время ночного несварения желудка, чтобы узнать, какие бредовые метаморфозы произойдут с его телом к изумлению только что приехавшей из провинции прислуги, которую его отец водил в Зоосад. Это слон, объяснял отец, и горничная ошеломленно разглядывала животное, изучала его ноги, голову, хобот; вот носорог, говорил отец, вот бегемот, тут горилла, там страус, горничная переживала потрясение за потрясением: глаза на лоб, рот открыт, руки прижаты к груди, и вот когда они наконец добрались до вольера жирафы, удивление девушки достигло апогея. Несколько минут она, обомлев, рассматривала пятнистую длинную шею и голову там, наверху, потом подошла к отцу и шепотом спросила:

— Сеньор доктор, а это как называется?

— Это жирафа, — объяснили ей.

Горничная долго переваривала новое слово, не сводя со странного зверя глаз, и наконец, восторженно выдохнула:

— Жирафа… Имя — ну прямо в точку.

Тем временем окончательно стемнело, и в непроглядной тени у подъезда психиатр разглядел группу парней из Кабо-Верде в темных очках, яростно спорящих о чем-то, размахивая светлыми рукавами. Внезапно из-под мышки у одного из них радиоприемник на батарейках изрыгнул струю оглушительной музыки, как будто бачок унитаза смыл рвоту, разразившись беспорядочными тридцать вторыми. Чуть дальше в рюмочной завсегдатаи как по команде повернули головы в сторону телевизора под потолком, изливающего на них голубоватый флуоресцентный рентгеновский свет, обнажая скелеты улыбок; по энтузиазму, с которым дискутировали выходцы из солнечного Кабо-Верде, врач заключил, что их громогласный юмор был предварительно подкреплен изрядной дозой красного вина, присутствие которого угадывалось в каждом восклицании и взрыве хохота. Толстуха с нижнего этажа дома напротив с интересом наблюдала сцену из окна, вывалив груди на подоконник: наверняка на шее у нее болтается эмалированный портретик падре Круша[104], побился сам с собой об заклад психиатр, поднимаясь по лестнице на сеанс психоанализа, еще имеется жирная собачонка по кличке Бенфика, сын работает в банке, а внучка Соня-Мариза носит очки с заклеенным левым стеклом для исправления косоглазия.

Сочиняй, сочиняй, сейчас с тебя всю скорлупу-то облупят, предупреждал он сам себя по пути в кабинет для групповых занятий, после того как дверь с сухим щелчком затвора открылась: в последнее время, как ему казалось, он слишком много получал по шапке от психоаналитика, и, как в детстве, когда его наказывали, по его мнению, незаслуженно, в нем росла огромная обида на психолога, казалось с наслаждением разрушавшего один за другим его воздушные (но необходимые?) замки: здесь чувствуешь себя ручным быком на бойне, отметил про себя врач, мясники-садисты колют тебя в обрубки ног булавками, а ты терпишь, надеясь только на то, что от этого мясо твое станет нежнее; тут тебя укрощают, кастрируют, вынимают мозг, превращают в антиматерщинную девочку-святую в мирском варианте за две с лишним тысячи в месяц. Что это за хренотень, что за зверская умственная клизма, если я выхожу отсюда скрюченным, как старый ревматик, страдающий заодно люмбаго, ишиасом, шпорами на пятках и зубной болью, поскуливаю по дороге домой, как побитая собака, но все равно каждый раз возвращаюсь, являюсь сюда аккуратно через день, чтобы получить очередную взбучку или полное равнодушие и никакого ответа на то, что именно сейчас меня терзает, никакой подсказки, как выбраться из ямы или хотя бы учуять капельку свежего воздуха там, наверху, ни одного жеста, который бы указал направление хоть к какому-то покою, к какому-то миру, к мало-мальской гармонии с самим собой: Фрейд, еб твою еврейскую мать, засунь себе в жопу своего Эдипа. Он открыл дверь в кабинет и, вместо того чтобы послать всех присутствующих куда подальше, поздоровался и дисциплинированно занял единственный свободный стул.