Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

Густав Бирен (тля в панцире) крепко спал на холостой постели. Приученный к нищете, радовался он теплу и сытости. Столь крепко спал – аж слюну пустил… Вошел, куря трубку, старший брат его – Карл, хромая на перебитую в драке ногу. Гноился вытекший глаз, что вышибли в Кракове ему бильярдным кием. Ухо ему откусили в праздности дней его, а кто откусил – того нам не упомнить. Не долго думая, Карл Бирен выколотил трубку в рот спящему братцу. Густав Бирен вскочил и заорал от боли, плюясь раскаленным пеплом…

– Ничего! – сказал ему Карл. – Зато теперь будешь спать, держа все дырки закрытыми. Веселые шутки всегда надо понимать…

Густав сунул голенастые ноги в ботфоры, а Карл мимоходом вырвал у него из головы прядь волос.

– Ты в каком ныне характере? – спросил он Густава.

– Я… капитан, – приврал брат, морщась от боли.

– А я – генерал-аншеф…

– Хватит врать! – засмеялся Густав Бирен. – Ты был еще солдатом недавно. И что-то я не помню тебя в офицерах.

– Но я – генерал-аншеф! – упрямо повторил Карл и так треснул младшего брата, что тот закатился в угол…

На шум явился средний брат – граф и обер-камергер:

– Карл! Ты известный грубиян… Пожалей младшего брата!

– Почему все ему? – хныкал Густав. – Почему он уже генерал-аншеф? А я… я только капитан!

Граф Бирен закатил, на всякий случай, оплеуху Карлу:

– Негодяй! Кто присвоил тебе генерал-аншефство?

– Ты посмотри, как я изранен, – отвечал урод. – На мне нет живого места. Хочешь, я покажу тебе свою задницу? Поверь, от нее остались одни лохмотья…

Граф оглядел брата-калеку и пожалел его:

– Не спеши, Карл! Пока с тебя хватит и генерал-майора!

Тогда Густав Бирен (тля в панцире) захныкал еще громче:

– Мне так было чудесно в панцирном полку ляхов, меня все так любили. Польский сейм присвоил мне титул барона… А пани Твардовская была без ума от меня!

– Остолоп ты, – ответил граф Бирен. – Имей ума никому не болтать об этом. Но если тебе так уж хочется быть бароном, то называй себя им… Русским плевать на твои титулы!..

Бирен вошел к царице, и лицо его было печально.

– Кто посмел обидеть тебя? – спросила Анна грозно.

– Ах, – отвечал он ей, – право, я не знаю, что делать с братьями? Молодые дворяне рвутся услужить вашему величеству.

– Погоди, – утешила Анна его. – Россия большая: всем место сыщется. Но сейчас уходи от меня. Остерман говорить хочет, а я слушать его стану государственно… Ступай же!

Бирен стянул с шеи перевязь портрета, даренного германским императором. Отцепил от пояса ключ обер-камергера. Сдернул с пальцев все двенадцать перстней. Все это кучей свалил на стол перед Анной, и она зажмурилась от ядовитого блеска.

– Благодарю вас, государыня, за все милости, которыми меня вы осыпали. Но… прошу выдать пас! На меня и на мое семейство.

– В уме ли ты? – растерялась Анна.

– Я, – продолжал Бирен, – не могу оставаться далее при вашей высокой особе, не имея опыта доверенности! Остерман пожелал говорить с вами – и вы меня изгоняете, словно лакея.

– Дела те скучные, государственные. Помилуй…

– Ваше величество, – стройно выпрямился Бирен, – я прошу сказать Остерману, чтобы мне выписали пас до Гамбурга.

– Не дури! – закричала Анна. – О детях-то хоть подумай!

– Мои дети – в ваших руках. А я с разбитым сердцем оставляю здесь свое неземное волшебное счастье…

– Чего еще ты хочешь от меня?

– Только вашей доверенности, – отвечал ей Бирен.

Анна Иоанновна ладонью подгребла к нему груду добра обратно:

– Возьми это все. И не дури! Доверенность хочешь? Так и ступай за ширмы слушать Остермана. Помни: ты всех дороже для меня! Я никого, даже Морица Саксонского, так не любила…

Прослезясь, она дернула сонетку звонка:

– Зовите Остермана! Пусть войдет…

* * *

Но вице-канцлер не вошел, а – въехал. Остерман готовил себе триумф и катил навстречу ему на своей колеснице. Скрип колес затих, и Бирен услышал его голос:

– Ваше величество, прошу не судить меня строго, если я выражу вам свое неудовольствие…

– В чем провинилась я? – засмеялась Анна Иоанновна.

– Вы слишком… добры, – сказал Остерман (и громко прошуршало платье императрицы). – Русский народ не приучен к доброте, и ныне положение империи опасно. Надобно ждать смуты…

– А на что гвардия? – спросила Анна. – Семеновцы да преображенцы из моих ручек водку пьют и мясо едят.

– О-о, как вы заблуждаетесь, – тихо ответил Остерман. – Гвардия суть янычары русской армии. Они могут возводить на престол, но они могут и…

– А – кавалергарды? – не уступала Анна. – Да скажи едино словечко им, и они любого раздерут мне на радость!

Голос Остермана совсем стишал, и Бирен, стоя за ширмами, отогнул букли парика, освобождая большое ухо.

– Кавалергардию, – сказал вице-канцлер, – надобно уничтожить совсем, пока не поздно. Драбанты подают дурной пример войскам!

Вот тут-то Анна Иоанновна вконец растерялась:

– А кто меня на престол возвел? Драбанты те ж!