Смерть Ахиллеса

— Быть куртизанкой наполовину невозможно, мадемуазель. Лучше уж честные деловые отношения: работа в обмен на деньги. Или вы занимаетесь своим ремеслом ради удовольствия?

Искорки потухли, широкий, чувственный рот покривился в горькой усмешке.

— Какое там удовольствие… Закажите-ка мне шампанского. Я только шампанское пью, иначе в моем «ремесле» нельзя — сопьешься. А петь сегодня больше не буду. — Ванда подала знак официанту, и тот, видимо, зная ее привычки, принес бутылку «клико». — Вы правы, господин философ. Быть продажной наполовину — только себя обманывать.

Она выпила бокал до самого дна, но снова наполнить его не позволила. Всё шло благополучно, и Ахимаса тревожило только одно: на него, вандиного избранника, со всех сторон пялились. Но ничего, он покинет ресторан в одиночестве, его сочтут очередным неудачником и сразу же забудут.

— Со мной редко так разговаривают. — От шампанского взгляд певички не прояснился, а напротив стал грустным. — Больше лебезят. Сначала. А потом говорят «ты» и манят в содержанки. Знаете, чего я хочу?

— Знаю. Денег. Свободы, которую они дают, — рассеянно обронил Ахимас, додумывая детали последующих действий.

Она потрясенно уставилась на него.

— Откуда вы знаете?

— Сам таков, — коротко ответил он. — Так сколько вам нужно денег, чтоб вы наконец почувствовали себя свободной?

Ванда вздохнула.

— Сто тысяч. Я давно это высчитала, еще когда дурочкой была и уроками музыки перебивалась. Не буду про это… Неинтересно. Я долго в бедности жила, почти в нищете. До двадцати лет. А потом решила: все, хватит. Стану богатой и свободной. Три года с тех пор прошло.

— И как, стали?

— Еще столько же и стану.

— Стало быть, тысяч пятьдесят уже есть? — усмехнулся Ахимас. Певичка ему определенно понравилась.

— Есть, — засмеялась она, но уже без горечи и вызова, а задорно, как пела свои парижские шансонетки. Это ему тоже понравилось — что не упивается жалостью к себе.

— Могу сократить вашу каторгу по меньшей мере на полгода, — сказал он, поддевая серебряной вилочкой устрицу. — Общество собрало на подарок десять тысяч.

По выражению вандиного лица Ахимас понял, что она не в том настроении, чтобы рассуждать хладнокровно, и сейчас пошлет его к черту вместе с десятью тысячами, а потому поспешил добавить:

— Не отказывайтесь, будете жалеть. К тому же вы не знаете, о ком идет речь. О, мадемуазель Ванда, это великий человек, такой человек, за ночь с которым многие дамы, причем из самого хорошего общества, сами заплатили бы немалые деньги.

Он замолчал, зная, что теперь она не уйдет. Еще не родилась женщина, у которой гордость была бы сильнее любопытства.

Ванда сердито смотрела исподлобья. Потом не выдержала, фыркнула:

— Ну говорите же, не томите, змей рязанский.

— Сам генерал Соболев, несравненный Ахиллес и рязанский помещик, — с важным видом произнес Ахимас. — Вот кого я вам предлагаю, а не какого-нибудь купчину с брюхом до коленок. Потом, в свободной жизни, еще мемуар напишете. Десять тысяч да Ахиллес в придачу — по-моему, неплохо.

По лицу певички было видно — колеблется.

— И еще кое-что вам предложу, — уже совсем тихо произнес, даже прошептал Ахимас. — Могу раз и навсегда избавить вас от общества герра Кнабе. Если, конечно, пожелаете.

Ванда вздрогнула. Спросила испуганно:

— Кто ты, Николай Клонов? Ты ведь не купец?

— Купец-купец. — Он щелкнул пальцами, чтобы подали счет. — Лен, ситец, парусина. По поводу моей осведомленности не удивляйтесь. Общество поручило мне важное дело, а в делах я люблю доскональность.

— То-то ты вчера так пялился, когда я с Кнабе сидела, — неожиданно сказала она.

Наблюдательна, подумал Ахимас, еще не решив, хорошо это или плохо. И то, что стала говорить ему «ты», тоже требовало осмысления. Что будет удобнее — доверительность или дистанция?

— А как ты можешь меня от него избавить? — жадно спросила Ванда. — Ты ведь даже не знаешь, кто он… — И, словно спохватившись, перебила сама себя. — С чего ты вообще взял, что я хочу от него избавиться?

— Дело ваше, мадемуазель, — пожал плечами Ахимас, решив, что дистанция в данном случае эффективнее. — Ну так что, согласны?

— Согласна. — Она вздохнула. — Что-то мне подсказывает: от тебя все равно не отвяжешься.

Ахимас кивнул:

— Вы очень умная женщина. Завтра сюда не приезжайте. Вечером, часов с пяти, будьте у себя. Я заеду к вам в «Англию», мы обо всем окончательно договоримся. И уж постарайтесь быть одна.

— Я буду одна. — Она смотрела на него как-то странно, он не понимал, что означает этот взгляд. Внезапно спросила:

— Коля, а ты меня не обманешь?

Даже не сами слова — интонация, с которой они были произнесены, вдруг показались Ахимасу до замирания сердца знакомыми.

И он вспомнил. В самом деле — deja vu. Это уже было.

То же самое сказала когда-то Евгения, двадцать лет назад, перед ограблением железной комнаты. И про прозрачные глаза — тоже она, девочка Женя, в скировском приюте.

Ахимас расстегнул крахмальный воротничок — что-то дышать стало трудно.

Ровным голосом произнес:

— Честное купеческое. Итак, мадемуазель, до завтра.

7

В гостинице Ахимаса дожидался нарочный с депешей из Петербурга.