Виль Липатов

СМЕРТЬ ЕГОРА СУЗУНА

Светлой памяти коммуниста Оскара Орбета посвящает автор

Шесть часов пятнадцать минут

Его будит всегда один и тот же сон. Будто бы он, Егор Ильич, идет по железнодорожному полотну, куда идет и зачем — неизвестно, но идти надо, и он вышагивает меж двух блестящих стальных полос. Справа — веселенький молодой березняк, слева — желтенькие осины, впереди — семафор, похожий на журавля, поднявшего клюв в небо. Шагается легко, но мешает мысль о семафоре: Егору Ильичу почему-то кажется, что семафор закроется, как только он подойдет к нему. Точно неизвестно, закроется семафор или нет, но думать об этом неприятно, и Егор Ильич, назло семафору, то смотрит на веселый березняк, то пересчитывает желтые осины, то, глядя себе под ноги, незлобиво поругивает железнодорожное начальство: давно бы пора поменять шпалы, а оно, видно, не собирается их менять. Черт знает о чем думает это железнодорожное начальство. А потом вдруг оказывается, что он уже миновал семафор. Как это произошло, трудно сказать, — пять минут назад семафор был далеко впереди, может быть, в полукилометре, но вот он уже за спиной, и Егор Ильич не знает, закрылся семафор или нет. Чтобы узнать это, нужно обернуться назад, но дело в том, что назад Егор Ильич оборачиваться не может. Все другое разрешено ему — смотреть вправо и влево, под ноги, вперед, ворчать на железнодорожное начальство, но поворачиваться назад нельзя. Это сердит Егора Ильича, разгневанный, он туго ворочает шеей, и его охватывает страх. Хрипло вскрикнув, Егор Ильич просыпается.

На часах шесть пятнадцать.

Егор Ильич спускает ноги с кровати, ловко угодив ими в домашние туфли, поднимается во весь свой небольшой рост. Глаза у него широко открыты, но он все еще видит семафор.

— Дурак дураком! — вслух произносит Егор Ильич, Это относится и к семафору и к самому себе: действительно, каким глупым надо быть семафором, чтобы не выполнять своего главного семафорного дела: пропускать или не пропускать; и каким дураком надо быть, чтобы не знать — закрыт этот треклятый семафор или нет!

— Дурак дураком! — тише и мягче повторяет Егор Ильич. Он уже не сердится на семафор, хотя на душе остается неприятный осадок. Весь длинный день он время от времени будет вспоминать пакостный сон.

— Ох, уж этот мне семафор! — снова вслух произносит Егор Ильич и, шибко взмахнув руками, принимается высоко закидывать кривоватые ноги. Изображая ходьбу на месте, он по-фельдфебельски раздувает усы, распрямляет плечи, и ему кажется, что выглядит он браво и черт знает как внушительно. На самом же деле у Егора Ильича приличный животик, ноги довольно тонкие, а трусы такие широкие и длинные, что достигают острых коленок. Да и в плечах Егор Ильич не бог весть какой богатырь, и не зря, верно, еще в пору мятежной и бурной молодости лучший друг его Сенька Клещ говаривал: «Ты, Егор, всем меня превзошел — умом и политграмотой, а вот насчет плечишек у тебя жидко. С такими плечишками, как у тебя, прямой путь — в гимназиях обучаться!»

Изображая ходьбу на месте, Егор Ильич командует себе хриплым голосом: «Раз-два-три!» Шагая, он косится на дверь комнаты и подмигивает. От топота дрожит графин на ночном столике, мотается его собственный портрет на стене. Когда часы показывают двадцать пять минут седьмого, Егор Ильич прекращает ходьбу на месте и смотрит на дверь — лицо у него становится и хитрым, и вызывающим, и суровым, и лукавым. Видно, что Егор Ильич ждет событий.

И верно — дверь спальни тихохонько приоткрывается, и показывается женское лицо. Это жена Егора Ильича, Зинаида Ивановна. Услышав, что топот прекратился, она заглядывает в спальню так, как заглядывает к ребенку мать, когда ненадолго оставила его одного. На лице матери написано ожидание страшноватого, тревожного — вдруг ребенок баловался со спичками, вдруг выпил ядовитые химические чернила…

Точно такое же выражение на лице Зинаиды Ивановны. Ее взгляд пробегает по мебели — цела, по стенам — все на месте, по Егору Ильичу — живой и невредимый. Только после этого Зинаида Ивановна входит и поджимает губы.

— Ходишь? — с неприкрытой иронией спрашивает она.

— Хожу!

— На месте?

— На месте! — тоже насмешливо отвечает он и улыбается такой улыбкой, от которой другой человек, не Зинаида Ивановна, провалился бы в тартарары. Но Зинаида Ивановна не проваливается в тартарары, а, напротив, нагоняет на лицо еще большую иронию.

— Нижние соседи жалуются! — говорит Зинаида Ивановна. — Спать не даешь!.. Даже по радио, говорят, зарядку передают в семь тридцать, а он в шесть пятнадцать выпендривается!

— По радио, матушка, зарядку для лентяев передают! — спокойно отвечает ей Егор Ильич. — А мне в кроватях разлеживаться некогда… И вообще шла бы, матушка, на кухню, так как я сейчас трусы на кальсоны менять буду…