Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

Городок наш маленький: круг новостроек с километр в поперечнике с асфальтовыми мостовыми и тротуарами, а кругом далеко раскинулись столетние, вросшие в землю хибарки. В кругу — мой Химический Институт, экспериментальный завод, ресторан, кино, два десятка новеньких десятиэтажных зданий; остальные — неотличимые бело-серые пятиэтажные дома, в одном из которых жительствую я. Вдоль тротуаров фонари с лампами дневного света, но они не включены. Поселение наше из совсем молодых, даже статус города присвоен ему только в нынешнем году.

Вблизи вокзала сквер со скамейками и единственной нашей достопримечательностью — гранитным памятником Менделееву.

Я вбежал в скверик и сразу не увидел, а почувствовал Тоську; она вырвалась из темноты, взяла меня под руку, и мы пошли рядом — сквером, а потом улицей. Минуты две шли молча, потом она коротко вздохнула, словно ахнула, и сказала:

— Вот и угрелась!

Разглядеть ее лицо в такой темноте было невозможно, но по звуку голоса угадывалось, что она тихонько смеется.

— Рада? — спросил я.

— Много ли бабе надо…

— Замужем?

— Нет.

— Ребенок есть?

— От сестрички трое осталось — я с ними была. А теперь замуж повыходили.

Может быть, мы были даже рады, что лиц друг друга не видим; темнота покрывала нас обоих ласково, даря прошлое и молодость.

Когда-то Сашка Бутов говорил: «Жизнь, как река: несет тебя течение, а к хорошему или дурному, не твоего ума дело; непознаваемо. Но бывает одно или несколько мгновений, своротов, когда все зависит только от тебя; не ошибись».

Тося заметно припадала на левую ногу.

— Что это ты хромаешь? — спросил я.

— Каждой хочется покрасивше быть — вот и надела лаковые туфельки, а они, проклятые, жмут.

— Зайдем ко мне — вот где желтая лампочка над подъездом. Я один живу.

— Нет, нет! — быстро и как бы испуганно отозвалась она.

Я и сам понимал, что сказал — так сказалось — совсем не то и не так: уж очень простенький смысл мог угадываться под моими словами. Надо было — и именно в ту секунду, секунды ведь не повторяются — надо было сказать Тосе: «Я тебя люблю! Будем вместе до смерти!» А вырвалось другое. Кто знает — почему так…

Вот и пропустил свой сворот — может быть, самый главный из всех сужденных.

Тося отпустила было мою руку, потом снова взяла, сказала:

— Идем, идем! Надо еще столько всякого вспомнить!

Мы шли под руку, но она все время отстранялась, на миллиметр какой-то, только чтобы я не касался ее тела; ветер, ветер со свистом прорывался между нами; ветер времени? ветер войны?

— Александр Максимович как? — спросила она.

— Я его с самых Маяков не видел.

— А там мне все казалось, что вы как одно, — задумчиво протянула она.

— И мне так казалось, да вот…

— Я ему даже как-то сказала, что могла только тебе. Вырвалось!

— Что?

— Неважно… — И сразу. — О Косте Васильеве слыхал что-нибудь?

— Погиб.

— Погиб, — глухо повторила она.

— А я все вспоминаю, как под Дунаевкой ты меня тащила из боя на шинели.

— Вы же без сознания были, товарищ лейтенант!

Она ко мне обращалась то на «вы» — «товарищ лейтенант», то на «ты» — «Лешка», как бы сближая нынешнюю ночь с общим нашим прошедшим.

— Может, и без сознания, а помню!

— Вы про меня это, а я про вас помню всё, товарищ лейтенант, — опять со своим отчаянным коротким вздохом сказала она. Помолчала и спросила: — А Светик

Лазарев?

— Погиб.

В темноте мы проходили сквозь строй теней, говорили шепотом, будто громкие голоса могли потревожить ушедших.

— Сашок Рыбкин? — спрашивала она.

— Погиб.

— Погиб, — эхом повторила она.

Мне вспомнились стихи Бутова, не слова, а только смысл стихотворения: «Каждому поколению, которому суждено было пережить эпоху крови, должна быть дарована эпоха света. И свет не померкнет, пока не высветит всех умерших, подарит им единственно возможное бессмертие — бессмертие памяти, осветит все до одной могилы; одну за другой, одну за другой».

— Ленька Полетаев?

— Погиб.

Мы кружили по городу. Вспоминали чаще безмолвно, но так, будто угадывали, видели воспоминания один другого, присутствовали в них. А иногда перебрасывались несколькими фразами.

Я опять предложил, но уже не грубо:

— Тебе же трудно ходить. Лучше посидим! Не хочешь у меня — так на скамье в сквере, на ступеньках лестницы?!

— Нет, нет, — давай нагуляемся вволю и наговоримся. Хорошо! Да? Когда еще выпадет.

— Хорошо, — согласился я. Спорить с ней не было у меня права: она всегда была выше меня.