Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

Поэтому и Секретаршу свою, когда выясняется, что она как раз сегодня досрочно и никого не спросясь улизнула с работы, он начинает заклинать по телефону с помощью этих же простых и неумолимых слов. И ей не помогают ни горячие мольбы, ни страстные и путаные объяснения: как же так? она уже и няньку отпустила! и за ребенком теперь совершенно некому присмотреть… — нет, боязнь хозяина быть обвиненным в бесчеловечности придает его подчиненному поистине беспощадное мужество требовать и даже угрожать. «Если нет няньки, возьми ребенка с собой, я сам тебя здесь подменю. Сейчас для нас главное — побыстрее выяснить, кому, черт побери, принадлежит эта безымянная платежка, а это можешь сделать только ты».

И будто по чьему-то злому умыслу в это самое мгновенье на вечерний город обрушивается дождь. Настоящий ливень, принесенный хлещущими западными ветрами, предвестье приближающейся и щедрой на влагу зимы. Зимы, которая и страшит, и одновременно утешает. Зимы, на которую все мы возлагаем последнюю, отчаянную надежду, — быть может, ее дожди и холода сумеют остудить горячечное безумие наших врагов и остановить их кровавые вылазки надежней, чем это пытаются сделать наши охранники и полицейские. Земля под бешеными струями подернулась неясной зеленой тенью, повсюду поднялась в рост давно пожухшая за лето трава, протолкнулись сквозь размякшую почву робкие головки цветов. И не было в городе в эту минуту никого, кто бы злился и жаловался, что в стремительных дождевых водоворотах застревают машины и общественный транспорт, ибо всем вдруг стало казаться, что, может, ливень этот не впустую еще и потому, что хоть часть тех потоков, что так безудержно струятся сейчас вокруг, сохранится в подземных резервуарах, чтобы стать нашим благословением в дни грядущих хамсинов.

Секретарша появилась лишь в сумерки — тяжело закутанная, вся в сверкающих дождевых каплях, — и поначалу Кадровик решил, что ей все-таки удалось каким-то чудом пристроить своего младенца. Но когда она сложила мокрый зонт и сняла оранжевую пластиковую накидку, под которой обнаружилось тяжелое, подбитое мехом пальто, он увидел на ее груди матерчатый детский стульчик, в котором сидел крепкий краснощекий младенец с огромной соской во рту. Ребенок с молчаливым любопытством разглядывал чужого мужчину. «Зачем ты его так запаковала? — удивился Кадровик. — Он же мог задохнуться!» Но она только отмахнулась и каким-то незнакомым властным тоном, совсем не так, как говорила в рабочее время, заверила его, что в чем, в чем, а уж в этом он может на нее положиться. Затем положила ребенка на ковер и быстро, умело сменила ему соску. Малыш заинтересованно завертел головой, словно выбирая себе подходящую цель, потом деловито выплюнул новую соску, зажал ее в кулачке и с неожиданной быстротой пополз по ковру.

— Вот и следи за ним теперь, — непривычно фамильярным тоном приказывает Секретарша. — Ты же сам вызывался.

Сама она поднимает со стола гранки злополучной статьи, нахмурившись, просматривает текст и напоследок внимательно вглядывается в почти слепое, мутное изображение рваной платежки, найденной в кармане убитой. Крутит его так и эдак и потом поворачивается к Кадровику, который задумчиво шагает по ковру следом за ползущим ребенком. Когда это случилось? И когда он называет дату, она, подумав, высказывает предположение, что погибшая уволилась или была уволена с работы, как минимум, уже за несколько дней до теракта, иначе ее отсутствие было бы непременно замечено в цеху. А поскольку ее так и не хватились, значит, в момент гибели она уже не имела никакого формального отношения к пекарне — хотя зарплату ей почему-то уплатили. И тогда, стало быть, гнусная статейка не имеет под собой никакого основания, это ошибка.