Смерть империи. Взгляд американского посла на распад Советского Союза

Предвидение Роя оказалось, как всегда, точным. На следующее утро в 7:15 (11:15 ночи в Вашингтоне) он снова позвонил и передал, что мне следует найти Шеварднадзе и подробнее обсудить с ним ситуацию. Хотя 8 марта в СССР праздничный день и официально учреждения не работают, дежурный по министерству иностранных дел сообщил нам, что Шеварднадзе с удовольствием примет меня ближе к вечеру. Позже известили, что меня будут ждать к 6:00 вечера.

Простуда моя прошла, я чувствовал себя почти нормально, так что отправился в министерство пешком. Не было никакой необходимости вызывать пересуды о том, почему это американскому послу приспичило встречаться с советским министром иностранных дел в праздник, а такое могло бы случиться, если бы мою казенную машину с американским флагом заметили у входа в министерство.

После недолгого ожидания Шеварднадзе меня принял. Он был один, как и за день до этого. Я сообщил, что президент и государственный секретарь самым внимательным образом отнеслись к его позавчерашнему посланию и не предпримут ничего, что добавило бы напряженности в ситуацию, о которой поведал министр. Затем я кратко рассказал ему о своем разговоре с литовцами накануне. Хотя я считал, что, захоти Шеварднадзе, он получил бы запись от КГБ, но уже начал подозревать, что донесения КГБ не всегда точны, а потому решил: совсем неплохо, если они с Горбачевым получат описание этой встречи прямо от меня. Она ведь, что ни говори, носила конфиденциальный характер.

Шеварднадзе выслушал меня и, хотя явно не выразил одобрения, все же как будто остался доволен тем, как прошла встреча. Я сообщил ему, что Ландсбергис и его коллеги, похоже, решительно настроены устроить провозглашение в предстоящие выходные, и, по моему мнению, вряд ли кто–то сумеет разубедить их. И все же мне пришла в голову мысль, которую стоило бы принять во внимание, если ситуация настолько отчаянна, какою министр ее описал.

Для меня ясно, сказал я, что главная причина спешки литовцев с провозглашением независимости это их подозрительность к мотивам Горбачева в создании президентской системы. Я с сомнением отнесся к их выводам по данному вопросу, однако мое положение не позволило мне заявить им, что они не правы. Не исключено, что внутренне они были бы готовы отложить провозглашение на неделю или больше, если бы их убедили, что Горбачев не воспользуется своим положением президента для того, чтобы воздействовать на литовцев силой. Убедить их в том было бы нелегко, да и времени для этого осталось немного, но я был готов порекомендовать президенту Бушу, чтобы мы в частном порядке призвали Ландсбергиса и его коллег потерпеть с недельку, при том условий, что Горбачев даст нам свои личные заверения в том, что он с доброй волей пойдет на переговоры об условиях литовской независимости вскоре после того, как станет президентом. Нет никакой уверенности, добавил я, что Ландсбергис согласится. Подозрительность его велика, и, принимая во внимание ряд недавних заявлений и поступков Горбачева, я понимаю, отчего она такова. Тем не менее, других соображений, сулящих хоть какую–то перспективу убедить литовцев обождать, у меня не было.

Мысль, сказал Шеварднадзе, интересная, но влечет за собой ряд щепетильных моментов. Он не может принять ее без обсуждения с Горбачевым.

Я уверил его, что всецело понимаю щепетильность ситуации. Чтобы быть убедительными, нам потребуется сообщить Ландсбергису об обязательстве, полученном нами от Горбачева, но, если бы стало известно, что такое обязательство получено, это могло бы быть использовано против Горбачева его советскими противниками. Так что я пойму, если он не проявит интереса. Просто мне хотелось обратить внимание: если так важно, как предполагает министр, чтобы провозглашение не имело места до того, как будет принято решение о президентстве в СССР, то, возможно, и стоит рискнуть.

Шеварднадзе поблагодарил за предложение, обещал обговорить его, но предупредил, что нам не следует ничего больше предпринимать, пока он не даст нам «добро». Я уверил его, что все выходные пробуду дома и связаться со мной можно будет в любое время по телефону.

У меня было такое чувство, что министр меньше обеспокоен, чем в прошлый раз, и потому я был потрясен, когда он, поднимаясь, чтобы проводить меня до двери, глянул мне прямо в глаза и сказал: «Джек, скажу вам одно, Если я увижу, что наступает диктатура, то уйду в отставку. Меня не будет в составе правительства, у которого кровь на руках».

У меня ноги заплетались, когда я выходил из кабинета: шатало от внезапного осознания того, что по крайней мере один член Политбюро считает, что возврат к диктатуре может быть близок. Слова Шеварднадзе я вспомнил, когда в декабре он поразил весь мир своей речью при отставке.

————