Смерть речного лоцмана

Я вижу фигурки, грубо вырезанные кислородной горелкой из жестяного листа, – те, что торчат на изгородях по улице Молли в Хобарте, по соседству с тем местом, где жила Кута Хо. Ноги этих фигурок как будто стремятся убежать от жгучих языков пламени в форме заборных досок, в то время как их руки простираются к небу – к огромной бирюзовой горе за Хобартом, увенчанной абрикосового цвета облаками. Будто зависшими между преисподней и небесами и страдающими от того, что знают, но не различающими, где страдания, а где знания. Неужели это я? Неужели я?

Не успев прийти к ответу, я чувствую, как в меня немилосердно тычут какой-то тонкой трубкой – прямо в левый глаз.

Боже мой, что происходит?!

Я в ярости, и не столько потому, что мне больно, поскольку эта боль ничто в сравнении с той нестерпимой болью, которая властвует над всем остальным моим телом, а скорее потому, что это жесточайшим образом унижает меня. Я тону – и уже почти смирился со столь печальной участью, – а тут мне в лицо тычут какой-то трубкой. И не просто тычут – кто бы ни был моим спасителем, могу лишь предположить, что это Таракан, – а дуют в нее, выдувая целые тучи пузырей, которые нещадно щекочут мне лицо.

Madonna santa!

Дайте мне спокойно умереть, хочется крикнуть мне, но мешает вода, заполнившая мой рот. Трубка, ткнувшись раз-другой мне в нос, наконец попадает в рот, с усилием разжимая губы. В меня врывается сильная струя воздуха – она проталкивает воду изо рта через глотку в желудок и тут же выталкивается обратно вперемешку с непереваренной подгоревшей овсянкой, которую я ел на завтрак. Трубка выскальзывает у меня изо рта вместе со рвотой. После того как короткие приступы рвоты заканчиваются, моим спасателям наконец удается удержать трубку у меня во рту и вдохнуть в меня воздух.

Неужели я буду жить? Неужто моя жизнь спасена? Другие люди в предсмертном состоянии преодолевают туннель, и в конце их встречает неземной свет. Но все, что я видел, так это людей, целую толпу кружащихся в водовороте, грязных, зловонных, отвратительных и бесконечно любимых людей, и, думаю, если мой печальный удел – все же вернуться в жалкий сосуд, каковой представляет собой мое тело, то именно с ними – этими людьми, сидящими на кухнях и в конторах, прогуливающимися в розовых выходных костюмах в пригородных районах, – мне придется смириться.

Скользкая трубка изгибается и поворачивается, пропуская пузыри воздуха в мое заполненное водой тело и буквально возвращая меня к жизни. И мне становится противно. Я перестаю быть меловым контуром, ищущим свой мир, и возвращаюсь в груду многострадальной плоти, переживающей только самые непосредственные ощущения и впечатления: холод воды, огонь в груди, оглушительную барабанную дробь в голове, рези в конечностях и туловище, пронизывающую боль в правом плече. Меня вдруг осеняет догадка: а ведь смерть – такая же жестокая штука, как и жизнь.

Внезапно трубка перестает наполнять воздухом мое чрево, вяло поворачивается и как бы ненароком выскальзывает у меня изо рта, точно обессилевшая тигровая змея, и яростный поток тут же уносит ее прочь. Мне не видно, что произошло. Я лишь догадываюсь, что кто-то – может, Рики, а может, Марко, – поскользнувшись там, на каменной глыбе, случайно выпустил трубку из рук. Лишившись же трубки, он лишил меня надежды на жизнь.

Черная Жемчужина, 1828 год

Мои видения становятся все более короткими и путаными. Я больше не в силах подолгу следить за тем, что разворачивается у меня перед глазами, и прежде чем успеваю сообразить, что я вижу, одна картина сменяется другой. А вижу я много чего, очень много – вижу разнообразное множество миров, хотя приглядеться к ним мне едва удается, потому что они расплываются у меня перед глазами еще до того, как мне хватает времени понять увиденное.

Сейчас, когда боль растворилась в чем-то, лежащем за пределами всякой боли, страдания мои уже не походят на хронометр, отсчитывающий время возникновения и исчезновения видений. Я уже не понимаю, связана ли картина, которую я вижу сейчас, с предыдущей, или строит ли мое помутненное сознание, фактически лишенное доступа кислорода, цельный, общий мир, где, однако, нет никакой цельности, а есть лишь причудливые сочетания и обрывки чего-то вполне реального и так или иначе имеющего смысл. Я смутно ощущаю, что вижу все меньше, и стараюсь побороть это ощущение.

Я гляжу сквозь эти темные воды, такие бурные у поверхности, а здесь кружащие пузырящимися водоворотами, и вижу Гарри – он стоит рядом со своей бабкой, той, которую все звали тетушкой Элли. Она похожа на сморщенную черную сливу.