Смерть речного лоцмана

Но чем дольше я на нее смотрю, тем явственнее разглаживаются ее складки и морщины – и вот на меня уже глядит юная девочка. Она глядит на меня совсем недолго, изучая мой нос и глаза. Она подзывает меня, поворачивается и идет куда-то по песчаной тропке, обрамленной пышно-зелеными карпобротусами с кроваво-красными цветами. Она дает мне поесть. Тропинка петляет через густые заросли акаций, и мы все бредем – бредем, сказать по правде, так долго, что застаем ночь и восход почти полной луны, прежде чем наш путь заканчивается. Тропинка выводит нас к берегу моря, где вдалеке мерцает огонек.

Мы направляемся к тому огоньку и через какое-то время видим: горит костер, а вокруг него сидят белый мужчина и три черные женщины. Женщины грязные и пьяные. А мужчина и того хлеще. Все четверо облачены в причудливые одеяния из грубо сшитых тюленьих и кенгуриных шкур.

И я знаю, хотя и не пойму откуда, что мужчина – охотник на тюленей, а женщины – рабыни, которых он выкрал в каком-то тасманийском племени и перевез на этот далекий остров в Бассовом проливе, где они помогали ему бить тюленей и высушивать их шкуры.

Они спорят о Боге.

– Он что, и впрямь такой великий? – спрашивает одна из туземок, с бельмом на глазу.

– И любит охотиться на кенгуру? – спрашивает другая. – А как он ходит? Как ехидна, как белый человек или же передвигается так же ловко и бесшумно, как черные люди?

Они тормошат зверобоя – он крепко пьян и покамест не вымолвил ни слова. Первым делом оживает его правая рука, которой он перед тем оглаживал туземку в красной вязаной шапочке, рьяно растирая ей грудь.

– Всемогущий Господь Бог ходит по воде, – отвечает он.

– Прямо как проклятый утконос, – замечает туземка в черной шапочке.

И все три туземки дружно хихикают. Приободрившись, та, что в красной шапочке, отталкивает руку зверобоя и спрашивает:

– Почему же белые прибивают утконосов к крестам?

Туземки смеются еще громче. Настроение похотливого зверобоя круто меняется: он приходит в ярость, слушая, как глумятся над его верой.

– Вы поганые богохульницы! – орет зверобой, теряя в конце концов терпение. Его пронзительные голубые глаза полыхают огнем. Его пронзительные глаза.

Зверобой хватает туземку в красной вязаной шапочке. Она не говорит ни слова – молча глядит ему в лицо. В эти голубые глаза. Он бьет ее методично и жестоко, и мне это знакомо. Он шлепает ее по одной щеке, не говоря ни слова, потом по другой – уже со словами. И голос его свиреп.

– Заруби себе на носу, и хорошенько заруби!

Шлеп!

– Я создан по образу и подобию Господа нашего.

Шлеп!

– Белым.

Шлеп!

– Белым.

Шлеп!

– И Бог оделил меня властью над всеми своими созданьями.

Шлеп!

– Включая тебя.

Шлеп!

– Включая тебя.

Шлеп!

Потом он заваливает ее на живот и, обхватив сзади, как овцу, правой рукой оттягивает ей голову назад, так, что она не может сопротивляться – только подергивается, изгибаясь из стороны в сторону. Она чувствует сзади лицо белого человека и понимает, что отныне ей никогда не забыть ни этот страх, ни это унижение, – понимает, что отныне она, ее дети, дети ее детей и дети их детей навсегда запомнят это, даже если спустя долгое время они забудут, откуда взялся их животный страх, даже если спустя долгое время они перестанут понимать, чего, собственно, боятся. Она чувствует затылком его дыхание, горячее, как дыхание дождевого леса в обличье Веровы, предвестника смерти. И задумывается: только чьей?

И вот я, очевидец столь странного и трагического происшествия, стою здесь и чувствую скользкий песок у себя под ногами, чувствую смрад тюленьего жира и дыхание зверобоя, замешенное на перегаре от дешевого рома, – стою и все никак не могу найти вещественного доказательства того, что все происходящее – явь, данная мне в ощущение. Мне хочется схватить добротную куртку зверобоя из тюленьей шкуры, подбитую кенгуриным мехом, благо она лежит слева от меня как явное вещественное доказательство, но юная девочка, что стоит рядом, бабка Гарри, тетушка Элли и моя прабабка, хватает меня за правую руку, и через ее ладонь и пальцы я чувствую, что она хочет сказать «не двигайся», а когда я все же делаю едва заметное движение, мои легкие тотчас охватывает огонь.

Так я стою, недвижный, притихший, и с покорным ужасом смотрю, как две другие туземки набрасываются на зверобоя, колотят его по животу и голове, силясь оттащить в сторону, а потом отскакивают назад, когда он вытаскивает из кармана пистолет и дико им размахивает.

Подвергнутая насилию туземка затягивает странную жалобную песню. Она воспевает пустынный берег и океан, подражая отдаленному крику орлана и призывным скрипучим возгласам черного какаду.

– Заткнись, Черная Жемчужина! – приказывает зверобой, продолжая безжалостно насиловать ее. – Заткнись!

Но Черная Жемчужина не умолкает: она поет своей сестре – исполинской ящерице, своей матери-реке, своему отцу – горному утесу, своему брату-раку, чей запах источает сама.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – снова и снова приказывает зверобой, перемежая слова ударами по ее голове.