Смерть речного лоцмана

– Интересно, туристическая контора платит его родственникам комиссионные? – полюбопытствовал Таракан. – Ведь бороться за жизнь с водой – одно. А бороться против того, чтобы из тебя сделали туристический памятник, – такое навряд ли возможно.

– Как Квинсленд, – заметил Аляж.

Лоцманы вглядывались в гиблое место, непостижимое, загадочное, пряча глаза под чернотой солнцезащитных очков, а губы, щеки и носы – под белизной цинковой мази. Точно загримированные клоуны, чей удел – отвергать и в то же время славить.

Таракан улыбнулся.

– Ежели такое прокатило с целым штатом, то с одним малым вряд ли получится.

Аляж обернулся.

– Неудивительно, что бедняга испустил дух.

Он проникся к Таракану симпатией. Между тем клиенты, точно комары, слетелись обратно. Улыбки с лиц лоцманов как рукой сняло, а их побеленные губы обрели выражение аутистичной прямолинейности.

– Потрясающе! – изумился Марко.

– Чертовски интересно! – высказался Дерек.

Словно жизнь каякера была лишена смысла и смерть его имела значение лишь как возможность для туристов сделать фотографии на память. Словно красота этого места проявилась только вместе с его гибелью.

– Madonna santa![8]

Неужто на его месте могу оказаться я? Могу оказаться я?

Я вижу, как Аляж делает вид, будто ничего не слышит. Вижу, как он поднимает глаза к небу и смотрит через мрачные стекла очков на тощие облака, что плывут через узкое пространство расступившихся перед ними отрогов горного хребта, меж которых лежит ущелье Айринабисс.

И думает: Дождь собирается.

Глава 3

Конечно, хотя я все это вижу в видениях, включая самого себя в былые времена, меня там никто не видит. Я попросту невидимка, каким был почти всю жизнь. Мир изменился, все шло своим чередом, субботне-воскресные газеты, женские журналы, теле-радио-ток-шоу наполнялись тем, что вошло в моду и что осталось за ее бортом, и теми, кто менял порядок вещей, обретая власть или мало-помалу ее теряя. Влиятельными людьми. Но я не из их числа. Хоть я и жил все время на бегу, часть меня пребывала в состоянии полного покоя. В мире все текло и менялось, только без меня. Я лишь наблюдал и поражался. Всему этому. Войнам, голодухам и детям, продающим себя на улице Фицрой, и старухам-попрошайкам, гонимым охранниками из торговых центров, чтобы эти самые старухи тоже могли оказаться в чудесном состоянии невидимости. В мире не осталось для меня места, а я видел все его неприглядности и безумства, хотя мир не видел меня, – и, должен сказать, была в этом какая-то удивительная свобода. Не желал мир видеть всех своих мерзостей, пороков и глупостей, как не хотел он замечать тех, кто от них, соответственно, страдал. Не скажу, что я был против такого расклада или хотя бы озабочен таким положением вещей. Просто я испытывал легкое чувство скольжения по жизни – это было забавно и казалось мне скорее предпочтительным, чем удручающим. Но, как бы то ни было, моя невидимость – штука не новая и даже не единственная в своем роде. Это всего лишь способ выхода за пределы времени, который теперь придает моей невидимой созерцательности силу видения.

Видения приходят ко мне разными необычными путями. Я даже не знаю, открыты у меня глаза или нет, но мне определенно кажется, что я смотрю на струю пузырей, поднимающихся бог весть откуда, и временами один такой пузырь разрастается до тех пор, пока не принимает форму лица, и это лицо означает начало видения. В других случаях подобные лица возникают просто ниоткуда в форме обширных, всеохватывающих видений, и я понимаю, что способен узреть под собой всю бездну, хотя она целиком заполнена ширью лица, которое начинает разговаривать. Как бы они ни являлись и в чем бы ни проявлялись – в виде пузырей или цельных существ, лица эти чаще всего бывают изначально странным образом искажены, будто искривлены ходом времени. Из меня же они исходят по-другому. Иногда они распадаются на новые образы, а в другой раз я медленно и смутно начинаю все сознавать, или чувствовать, или видеть за период времени, который может измеряться либо секундами, либо вечностью.

Моя странная боль размывает белизну стремнины передо мной, превращая ее в неоглядную пустоту, и придает ей новый – синий – цвет.

Необъятная синева. Небесная. И посреди этой неоглядной пустоты – крапинка, крохотная точка. Крапинка или крохотная точка на отливающем синевой атласном полотне. Она движется. И я вместе с ней.

Как?

В лодке.