Смерть речного лоцмана

Они сидят весь день в лагере – посреди сырого дождевого леса. Мужчины полеживают в палатках, забравшись в спальники, как будто в этом весь смысл их жизни. А женщины занимаются тем, что мужчинам обычно в тягость, или неинтересно, или отвлекает от разговоров о спорте и политике, – их любимого занятия. Они трудятся. Чистят овощи. Собирают хворост. Таскают воду из реки по крутому, осклизлому берегу в лагерь. Моют посуду. Помогают лоцманам обустраивать лагерь, распаковывать и запаковывать бочки. Починять инвентарь. А мужчины берегут силы для будущих славных, отважных дел. Женщины не перестают показывать пример отваги весь день напролет, под дождем. Между тем мужчины пребывают не в лучшем расположении духа. Мужчины чувствуют некоторую неловкость оттого, что с ними на маршруте оказались женщины и что эти самые женщины занимаются чисто мужскими делами. Лоцманов такой расклад устраивает. Для речного лоцмана нет ничего хуже, чем «мужской» маршрут. Мужчины, как правило, зануды, и лодыри, и склонны ко всяким глупостям. За ними нужен глаз да глаз, а это утомительно. Да и народ они не самый компанейский. Аляж предпочитает делить место у костра с женщинами. Таракан собирает их в некое подобие валлийского шахтерского хора и предлагает спеть пару-тройку песен старины Тома Джонса, благо, похоже, лоцман знает их наизусть, притом все. И они затягивают «Дилайлу», потом «Зеленую-зеленую траву у дома» и «Я и миссис Джонс» – поют скверно, говорит Таракан, замечая, что сам он родом из Уэльса.

После обеда Таракан с Аляжем распаковывают и ставят запасную палатку, забираются в нее и пробуют соснуть. Просыпаются они ближе к вечеру, расстегивают молнию на москитной сетке и через тамбур выглядывают наружу. В лагере темным-темно, да и откуда здесь взяться свету, хоть мало-мальскому, – в чащобе дождевого леса? Чуть поодаль на фоне непроглядного мрака мерцает река – над нею висит сплошная пелена дождя. А в их погруженном во тьму лагере, под густо переплетенными кронами миртов, чернодревесных акаций и хьюоновых сосен, дождь всего лишь накрапывает: рассеянная изморось собирается на ветвях в капли, и эти капли, отяжелев, проливаются на землю. Двое клиентов – Марко, в ярко-красной штормовке, и Дерек, в лоснящемся черном плаще, – стоят под широким синим брезентовым навесом, приспособленным для стряпни под дождем. И о чем-то шушукаются.

– Козни плетут, – говорит Таракан.

– Затевают свою игру, – подхватывает Аляж. И они смеются.

– Навязались на нашу голову! – сетует Таракан.

Сверху синий брезент испещрен зелено-коричневыми миртовыми листьями, прибитыми дождем. Посередине навеса собралась лужа дождевой воды. В этом месте Марко тычет снизу в навес веслом – вода струей стекает в незакрытую бочку с провиантом, и он тут же намокает.

– Во козлы! – негодует Таракан.

Соня и Гарри

Кута Хо позвонила Марии Магдалене Свево узнать, как там Гарри. Они вспоминали прошлое, Аляжа, которого обе давно не видели, и Соню, с которой Кута Хо даже не была знакома. Мария Магдалена Свево рассказала Куте Хо историю о том, как Соня повстречала Гарри в Триесте в 1954-м. Эту историю она начала на драматический манер:

«По обе стороны границы тогда скопились войска. Тито потребовал, что Югославии вернули словенский город, который у словенцев назывался Трст, а у итальянцев Триест. Союзники отказались. Никто и глазом не успел моргнуть, как весь напряг «холодной войны» вылез болезненным нарывом на адриатической заднице. – Тут ее голос снова стал обыденным. – Ну и кто у нас ходил по домам и впаривал японские швейные машинки? – конечно, Гарри Льюис. Только никто их не брал. В послевоенные годы в Триесте денег на поленту едва хватало, куда уж там какие-то машинки из Азии, сомнительно-многообещающие, дорогущие, но с виду малопригодные для дела, да к тому же толкал их какой-то иностранец с чудным говором и без большого пальца на правой руке.

Соня тогда работала в кафе, и вот под конец второй недели своих бесплодных коммивояжерских трудов Гарри заглянул туда на чашечку кофе. Ему пришелся по вкусу эспрессо – такой странный кофе он раньше и не пробовал. Тогда он даже не знал, что это кофе, – принял его за диковинный иностранный напиток.

Соня увлеклась этим чернявым чужаком со швейной машинкой под мышкой, похожим на итальянца-южанина, он и ходил не так, как селяне, которые вереницей шли на север в поисках заработков. Двигался он медленно, будто пространство и время означали для него нечто совсем другое, не то, что для окружающих, нечто, так сказать, широко распахнутое.

Когда он подошел к стойке расплатиться и пошарил у себя в кармане, его вдруг бросило в краску.

– Немного не хватает, – сказал он с запинкой на итальянском.

Соня посмотрела в его поблекшие глаза и заметила, что они глядят на полку с пирожными внизу.