Смерть, ритуал и вера. Риторика погребальных обрядов

Более приватная форма похоронной политики, оказывающей влияние на конкретные семьи, сформировалась в 1950‐е годы в Непале, где привычной всегда была кремация, после того как христианские миссионеры пришли туда крестить людей. Пришлые и чаще всего западные миссионеры продвигали захоронение в земле как более соответствующий христианству способ. Возможность для членов семьи стать христианами и вопрос их собственных похорон и обрядов до и после погребения стали значимой проблемой для личной и семейной идентичности в местном сообществе. Как достаточно ярко демонстрирует исследующий христианскую ритуальную жизнь в Непале Бал Кришна Шарма, конфликты между новой верой и традицией внутри одной семьи могут приводить даже к эксгумации захороненного трупа с его последующей кремацией[142]. С точки зрения местных традиций это может помочь умершему обрести покой и не беспокоить живых. Шарма придает значимость «вопросам адаптации и контекстуализации» и видит потенциал в том, что местные христиане примут кремацию, встроив ее в собственную систему верований, рассматривая огонь как «священный огонь Господа» или как «огонь Святого Духа»[143]

. Похожее ритуальное соперничество наблюдается по всему миру даже там, где погребение — это обычный способ захоронения, как это показывает исследование, посвященное переходу в католицизм и католическим ритуалам в их отношении к местным обычаям в Буркина-Фасо[144].

Политика зла и кремация

Контрастируя с устоявшимися в культуре формами кремации, повсеместно принятыми в Индии или меняющей христианский способ погребения в Непале, максимально негативную оценку приобрела кремация, используемая нацистами во время Второй мировой войны как основной способ уничтожения большого числа евреев и других людей, считавшихся недостойными жизни. Кремацию как аморальную форму разрушения сегодня символизирует лагерь Аушвиц-Биркенау.

Впервые в истории человечества тысячи людей подверглись массовой, стирающей личное отношение кремации. Тот факт, что это уничтожение, направленное прежде всего на евреев, получило название «Холокост», имеет большое значение, поскольку именно это слово обозначало в Ветхом Завете жертвоприношение через сожжение на костре. Бесчеловечность Холокоста хорошо задокументирована не в последнюю очередь выжившими после лагерей. Один из них рассказывает, что в мае 1944 года сержант Отто Молл стал директором всех крематориев в лагерях Аушвице и Биркенау, которые разделяет всего несколько километров. Описывается, как он говорил новоприбывшим, что те будут работать в лагере после того, как их отведут в душ и проведут дезинфекцию[145]

. На самом деле многие из них были убиты и кремированы. Также известно, что вокруг крематориев были вырыты канавы, в которые складывались новые тела, затем подлежащие сожжению. Согласно некоторым свидетельствам, солдаты СС клали детей в тачки и сбрасывали их в эти «огненные овраги», где «живые дети горели как факелы». Доктор Сара Номберг, которая и рассказывает об этом, задается риторическим вопросом: как получилось, что все, кто был свидетелем этого, не сошли с ума?[146]

Ее вопрос выражает ужас, вызванный событиями, в которых человеческая жизнь настолько обесценивается. Описанное представляет особенно важный кейс для нашей книги, поскольку здесь возникает теоретический вопрос, не противоречат ли подобные массовые убийства словам против смерти. Если говорить более широко, Холокост остается хулой — в религиозном смысле против Бога, а в секулярном против общества, — поскольку противоречит назначению человека. Никаких слов против смерти не произносится, но смерть насаждается, а это противоречит природе человеческой культуры.

Сказанное может быть одним из способов ответить Палги и Абрамовичу, которые утверждают, что «антропологи как будто тщательно избегали конфронтации с… нацистским режимом» и его планами по умерщвлению[147]. Это одна из первых ситуаций в истории человечества, когда мир сообща пришел к общему мнению о действиях одной из групп в одной из наций и выставил его на обозрение как пример бесчеловечности. Из-за этого всякий раз, когда делаются попытки преуменьшить или в отдельных случаях вообще отрицать массовую бойню в подобных Аушвицу местах, возникают огромные скандалы[148].

Сотни тысяч человек умерли во Второй мировой войне как во время боевых действий, так и из‐за болезней, но об этих смертях говорится патриотическим языком, прославляя войну. Они умерли «за короля и родину», или pro patria — за отчизну. Обычно добавляется оправдание из библейского текста, евангелия от Иоанна, которое является ключевым мемориальным заявлением, что солдаты обладали великой любовью и смогли положить жизнь свою за других. Говорится, что они «принесли максимальную жертву». Все это — слова против смерти, провозглашающие важность жизни в соответствии с общественной моралью, к вопросам которой мы вернемся в главе 4, когда будем говорить о «жертве» в результате смерти в бою.