Смерть считать недействительной

И Мишутин не почувствовал, как по его щеке поползла слеза.

— Глупенький, вот еще и плачешь. — Она тихо убрала слезу. — Ну что можно сделать? Конечно, меня они убить могут. — Она говорила, не повышая голоса и даже ровнее, чем прежде. Она тоже, должно быть, долго обдумывала и раньше решила, что в конце концов скажет мужу, когда подойдет время произносить последние слова. — Но ведь всех-то они убить не смогут… А если бы я была на фронте? И меня убило бы там?

Ее рука все еще лежала на его голове. Он резко отстранился.

— Не хочу тебя и слушать. На фронте люди сражаются! — (Наконец-то ему попалась в руки зацепка!) — А ты — не сражаешься. Ты перестала сражаться. Да, да! Как дезертир! — Самые резкие слова сейчас будут самыми лучшими! Может быть, хоть это ее подымет? Она ведь должна двигаться — это единственное спасение! — Можешь обижаться! Но у тебя достаточно сил, чтобы сию же минуту встать и пойти до угла в булочную. Знай, я тебе не позволю сдаться! Не позволю! Ты встанешь! Нельзя переставать верить в себя! Ты встанешь сейчас же и пойдешь до угла в булочную!

Но она все понимала…

— Пашенька, ты убеждаешь меня, как гипнотизер. Зачем, родной? Поверь мне: я знаю, что говорю — я уже не дойду. И надо найти и тебе силы понять это.

— Да что ты знаешь? Ты ничего не знаешь! Вставай сейчас же! Слышишь? Сию же минуту!

Он насильно посадил ее на кровати, натянул на ноги валенки.

— И провожать тебя не пойду. Нарочно не пойду! И ты тогда увидишь, что у тебя самой есть силы. Вот увидишь, я тебе говорю! Встанешь и пойдешь. Вбила себе в голову бог знает что!

Застегнул на ней тещину шубу на лисьем меху. Шуба была старенькая, рваная, но все равно теплее Вериного модного пальто; она сшила его себе в прошлом году, оно было совсем новое. А из шубы теща проектировала сшить одеялко для их маленького, когда он у них родится. Как она мечтала о внуке!

— Вставай, вставай!

Насильно поставил ее на ноги, сунул в руки авоську. Поддерживая за локоть, вывел на лестничную площадку.

Вера тяжело схватилась за перила:

— Пашенька, я уже не ходок…

— Перестань! Пойми, нельзя же сдаваться!

Оставил ее у перил и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Захлопнул нарочно: пусть у нее не остается никакой надежды на то, что он поможет ей, если с ней что-нибудь случится сейчас. Вера ведь гордая: она почувствует это и тогда из одной гордости пойдет!

Однако, захлопнув дверь, Мишутин. тотчас прижался ухом к замочной скважине: пошла или нет?

Верочка, любимая, родная, ну пойди же, ну сделай первый самостоятельный шаг! Ведь это самое главное — внушить себе, что есть еще силы! Ну двинься же с места! Поноси меня извергом, кляни за жестокость, — что хочешь! — но шагни!

Наконец первый шаг прозвучал. А за ним второй… третий. Правда, шаги медленные, неуверенные, но все-таки они раздались!

До следующей площадки было тринадцать ступенек, до низу — пятьдесят две. На четырнадцатой ступени шаги перестали быть слышны. Но это было понятно: Веруша набиралась сил перед новым маршем. Как это важно — это же самое главное! — превозмочь себя!

Мишутин стер рукой невольно вспотевший лоб. Выжила Верушка, еще один день ее жизни удалось ему сейчас отвоевать!

Вернулся в комнату — там лежал очередной эскиз, надо было работать.

Эскиз лежал на столе у окна.

Свет на стол падал только из форточки. Стекла в окне вышибло взрывом фугаски на улице еще в конце сентября, он тогда же основательно забил окно фанерой. Между двумя слоями ее натолкал всяких тряпок. Дуть вроде перестало, но света не проходило почти нисколько — стекла сохранились только в форточке, и работать можно было лишь с утра, часов с десяти-одиннадцати. И примерно до двух. А после становилось темно.

За эти три-четыре часа надо было успеть нарисовать на эскизах все, что придумывал в течение дня. А Мишутин не переставал думать о своей работе ни на минуту. От нее не было избавления. Тащился ли с санками к проруби на Неве за водой, топил ли буржуйку (сперва она сожрала всю мебель, потом книги, теперь пошли в ход репродукции и гравюры — самое ценное, что было у Мишутина, он подбирал их издавна, всё о Ленинграде, и подобраны они были со вкусом и знанием дела) — он думал о своей страшной работе постоянно. С какой радостью он бы отправился обыкновенным стрелком на фронт, чем заниматься трудом «по специальности», как сказали ему в военкомате, когда не взяли из-за хромоты в действующую армию и направили в распоряжение городского штаба МПВО.

— Художник? — коротко спросил его там начальник отдела кадров, сухощавый полковник в пенсне с прямоугольными стеклышками без оправы, которые придавали особую законченность очерку лица и подчеркивали пронзительность взгляда и изящную форму носа.

— Художник, — ответил Мишутин и почувствовал себя смущенным под этим острым взглядом: ну кому сегодня нужна его графика, его бесчисленные офорты любимого города — Зимняя канавка, Львиный мостик, решетка Летнего сада, чернеющая ажуром на фоне заснеженных деревьев? Кому все это нужно сейчас?

— По-моему, график? — уточнил полковник.

— Да. Вы знаете мои работы?