Смерть в театре

— О твоей склонности быстро, не раздумывая стрелять, уважаемый сэр. Ты же знаешь, в этом совсем не было необходимости: он не мог убежать.

Инспектору было не по себе.

— Конечно,— пробормотал он,— может быть, и не мог, но если человека обвиняют в убийстве и он пытается при этом убежать, какого черта, по-твоему, должен делать полицейский? Его попытка убежать была равносильна признанию вины. Естественно, я его предупредил и потом, конечно, выстрелил...

— О, ты меткий стрелок,— сухо проговорил Эллери.— Г оды нисколько не повлияли на твои орлиные глаза и на меткость стрельбы. Но все же не следовало стрелять. Это было безрассудно и ничем не оправдано.

— Положим, что так,— взорвался покрасневший инспектор.— Но ты виноват в такой же мере, как и я. Это ты заставил меня поверить...

— О, черт! Папа, извини меня,— проговорил с раскаянием Эллери.— Ты совершенно прав. По правде говоря, это больше моя вина, чем твоя. Я полагал — будь проклята моя петушиная самоуверенность,— что именно тот, кто оклеветал миссис Ксавье, и должен оказаться действительным убийцей. Конечно, утверждать подобное можно было только после тщательной проверки, а не полагаться на ничем не подтвержденные догадки.

— Может быть, он лгал...

— О нет, я уверен, он не лгал,— вздохнул Эллери.— Хотя... Нет, я не уверен. Я не могу быть уверенным ни в чем. Да, мою роль в этом деле отнюдь нельзя назвать блестящей. Ну, хорошо. Гляди в оба. Я вернусь в два часа.

— Не беспокойся обо мне.— Инспектор посмотрел на раненого.— Это мне своего рода наказание. Если он не выкарабкается, я думаю...

— Если он, если ты, если кто-нибудь из нас,— проговорил Эллери, берясь за ручку двери.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил инспектор.

— Взгляни, что происходит снаружи, вот через это прелестное окно,— сухо сказал Эллери и вышел из кабинета.

Инспектор с удивлением посмотрел на него, потом встал, подошел к окну и тяжело вздохнул. Небо над вершинами деревьев приняло темно-красную окраску. За волнующими событиями вечера он совсем забыл о пожаре.

Инспектор повернул лампочку так, чтобы она бросала больше света на раненого. Он грустно посмотрел на пергаментный цвет кожи Ксавье и, снова тяжело вздохнув, вернулся в кресло. Поставил его так, чтобы хорошо было видно и единственную дверь, ведущую в эту комнату, и постель больного. Затем, подумав немного и состроив гримасу, он достал из заднего кармана револьвер, внимательно осмотрел его и переложил в правый карман пиджака. Откинувшись на спинку кресла в полумраке, он сложил руки на толстом животе.

Приблизительно в течение часа до него доносились отдельные звуки: стук закрываемых дверей, шаги по коридору, тихий шепот голосов. Постепенно звуки затихли, и вскоре молчание стало таким глубоким, как будто инспектор находился вдали от человеческого общества на тысячу миль.

Он отдыхал, лежа в кресле, но не спал, никогда еще в своей жизни он не чувствовал себя таким бодрым. Он думал: вот лежит умирающий человек, в его слабеющем языке заложена опасность для другого человека. И у инспектора вдруг появилось желание прокрасться сейчас в эти темные комнаты и захватить врасплох кого-нибудь еще бодрствующего или крадущегося в темноте. Но он не может оставить умирающего человека ни на одну минуту. Внезапное сомнение заставило его схватиться за револьвер, лежащий в кармане. Затем он встал и подошел к окну, но тут же, убедившись, что этим путем в комнату пробраться невозможно, успокоенный вернулся в кресло.

Время тянулось медленно. Кругом все тихо. Раненый спокойно лежал в кровати.

Один раз инспектору показалось, что в коридоре послышался какой-то шум, как будто кто-то не то открыл, не то закрыл дверь. Он вскочил, дрожа, выключил свет и в темноте тихо подошел к двери, держа в руке револьвер. Бесшумно нажал на ручку, быстро открыл дверь, отскочил в сторону и застыл в ожидании.

Ничего.

Он тихо закрыл дверь, снова включил свет и вернулся в кресло. Он не очень был удивлен тем, что ему показалось. Даже самые натренированные нервы могут иногда в такую глухую полночь ненадолго сдать. Может быть, этот звук существовал только в его воображении, как отголосок его собственного страха.

Тем не менее, будучи во всех отношениях человеком практичным, инспектор не убрал револьвер обратно в карман, а положил на колени, чтобы можно было быстрее схватить его в случае новой тревоги.

Ночь все сгущалась. Никаких звуков, никаких происшествий... Веки его сделались чудовищно тяжелыми, и время от времени ему приходилось трясти головой, чтобы не уснуть. Стало менее жарко, но воздух все еще был удушлив, и влажная одежда прилипала к телу... Он поинтересовался, который теперь час, и вытащил свои тяжелые золотые часы.

Было двенадцать тридцать. Вздохнув, он отложил часы.

Почти ровно в час ночи — он посмотрел на часы сразу после того, как это произошло,— у него снова началась нервная дрожь. Но на сей раз не от действительного или воображаемого звука снаружи. Теперь звук шел от кровати, находящейся в нескольких футах от него. Этот звук издавал умирающий человек.