Смерть знает твое имя

Саюри покончила с собой в начале февраля, в первый день весны по лунному календарю – риссюн[188]. Было холодно, и воздух казался все еще зимним. Трава, покрытая инеем, тихо похрустывала у него под ногами, когда он пробирался по тропинкам сада. Он шел медленно, как во сне, – все происходящее было бы похоже на сон, если бы не холод, проникавший под тонкую ткань его пижамы. Было еще раннее утро, около четырех часов утра, и сад был погружен в мутные предрассветные сумерки. Он должен был бежать опрометью, но все его тело словно оцепенело, и он с трудом передвигал ноги. Саюри собиралась выскользнуть из дома бесшумно, но он услышал сквозь сон едва различимый скрип ступеньки. Отправляясь на свои тайные ночные вылазки, он всегда помнил о том, что нужно через нее перешагнуть, но Саюри об этом не подумала.

Он не сразу последовал за ней. Некоторое время он неподвижно лежал на футоне и убеждал себя в том, что ничего особенного не происходит – просто Саюри не спалось, и она спустилась, по своему обыкновению, на кухню, чтобы принять дополнительную таблетку снотворного. Он внимательно прислушивался, чтобы удостовериться, что она вернулась в свою комнату. Но в доме царила тишина – такая тишина, которую можно услышать лишь в этот час и в это время года. Тишина, в которой любой, даже самый тихий звук вызывает чувство томительной тревоги.

Не дождавшись ее возвращения, он поднялся с кровати и, спустившись вниз и даже не сменив домашние тапочки на уличные ботинки, вышел из дома. Его мучила мысль, что Саюри отправилась на свидание с тем юношей с кулинарных курсов, – не имеющая под собой никаких оснований, нелепая мысль, порожденная его болезненной ревностью. Он хотел позвать ее по имени, но у него не хватало на это решимости. Единственное, в чем он был уверен, – это в том, что Саюри не покидала сад.

Он прошел мимо высаженных по периметру ограды кустов камелии с красными цветами, покрытыми поблескивавшей изморозью. Зимние камелии, полностью лишенные аромата, всегда казались Норито не вполне настоящими. Они были подобны театральным декорациям, а их лепестки были словно вырезаны из плотной шелковой ткани.

«Где же ты, мама?»

Норито равнодушно взглянул на лежавшую на полу Манами. Она почти затихла и больше не сопротивлялась. Должно быть, когда она пыталась вырваться, веревка, которой он связал ее наспех, не слишком заботясь о ее комфорте, врезáлась в ее запястья. Как бы она ни старалась, она не могла понять его боль. Все эти девушки, которые встречали свою судьбу, оплакивали свои непрожитые жизни как величайшую потерю, но они и представить себе не могли, что пришлось потерять ему. Поэтому он не испытывал к ним сострадания.

Когда он нашел Саюри, она была еще жива, но ее дыхание было редким и едва различимым. На полу валялось несколько вскрытых упаковок «Хальциона» и хорошо знакомых ему овальных таблеток нежно-голубого цвета. Должно быть, она не хотела осквернять дом своей семьи самоубийством и потому ушла в хозяйственную пристройку. Опустившись перед ней на колени, Норито осторожно приподнял ее с дощатого пола. На ее губах блуждала легкая мечтательная улыбка, а глаза были открыты – но она его уже не видела.

– Мама!

От тела Саюри расходились во все стороны волны какого-то странного свечения. Сначала Норито подумал, что причиной были его слезы, преломлявшие тусклый свет, и крепко зажмурил глаза. Но когда он вновь их открыл, ничего не изменилось. Он никогда не видел ничего прекраснее. Убогая обстановка хозяйственной пристройки, некрашеные стены и деревянные балки, кружившаяся в воздухе пыль – все это в одно мгновение перестало существовать. Саюри парила в чистом сиянии, недосягаемая для суеты этого мира.

Он должен был что-то предпринять, попытаться вернуть ее к жизни или бежать в дом и вызывать скорую помощь, но он понимал, что уже слишком поздно. Душа покидала Саюри, ее сердцу оставалось всего несколько ударов, чтобы остановиться навсегда. Как она могла решиться на подобное? Он чувствовал, что вместе с отчаянием его охватывает бессильная ярость. Если бы она сказала ему, что хочет его оставить, он бы сам ее убил. Он бы сломал ее, как бесполезную бесчувственную куклу, которая посмела его предать.

Рыдая, он прижимал ее к себе, стоя на коленях и раскачиваясь, словно охваченный припадком безумия. Из его горла вырывались протяжные хриплые стоны вперемешку с нежными признаниями и горькими упреками. Он умолял ее вернуться и тотчас начинал проклинать за то, что ее любовь к отцу была сильнее любви к сыну. Он желал ей отправиться в ад и многократно испытать те страдания, которым она подвергла своего сына, но, испугавшись собственных слов, просил ками-сама позаботиться о душе Саюри и вознести ее в рай тэнгоку

[189].

А потом он увидел его. Человека, склонившегося над телом мамы. Нити исходившего от нее свечения притягивались к его молитвенно сложенным ладоням.