Смерть зовется Энгельхен

Что стало с Матеем, он не знает. Его же арестовали три месяца назад на заводе, тогда раскрыли целую группу коммунистов. Это могло быть правдой, немцы действительно арестовали большую группу коммунистов. Но был ли в ней этот человек?

— Кто арестовал тебя?

— Гестапо.

— Куда отвезли вас из злинского отделения?

Он не знает, куда отвезли других. Его — в Кунчички.

— Где находятся Кунчички? Что там за лагерь? В котором блоке ты был? Кто начальник лагеря?

Парень отвечал четко. В первый раз точно отвечал на вопросы. В Кунчичках он был.

— Теперь скажи: когда появился в Кунчичках лагерь?

Он уставился на меня, позабыв закрыть рот.

— Так когда же? Нам бы очень хотелось знать, мы ведь не знаем всего, что делают немцы.

Однако… Однако все знают, когда построили в Кунчичках лагерь…

— Не все. Я, например, не знал. Ну, а кроме тебя были там другие коммунисты, велась какая-нибудь подпольная работа?

Он не знает. Там о подобных вещах не говорят.

— Так. Значит, не знаешь. А теперь говори правду. Кто ты, откуда и за что был в Кунчичках?

Он заморгал, хотел начать все сначала, я прервал его:

— Только правду. Даю тебе три минуты. Ты тут такого наплел, что уже сейчас тебя можно повесить.

Он побледнел, посинел весь, потом стал пепельным. Стал смотреть на каждого из нас поочередно, но все лица были суровы.

— Послушай, Батя, мне жаль тебя. Возможно, ты и в самом деле не знаешь, каково твое положение. Мы не станем больше говорить о концентрационном лагере в Кунчичках, договорились?

Он молчал.

— Ты был там два месяца. И ты не бежал, как говоришь, тебя выпустили. В этот лагерь сажают бездельников, воров, всякий сброд; мы в нашей новой республике тоже будем изолировать такую нечисть. Нам здесь известно, что каждый вор теперь рад выдать себя за подпольщика, каждый спекулянт желает «обогащаться во имя родины»; грабя своих же, они ведут себя так, будто сокрушили немецкую экономику. Что ты украл, Батя? Скажи — и нам сразу станет легче говорить с тобой.

— Велосипед, — всхлипывая, ответил он.

— У кого? У такого же рабочего, как ты сам?

Он не знает. Он взял велосипед на улице. И понятия не имеет, как это стало известно гестапо… Только два дня и попользовался велосипедом.

— Слушай, Батя, не валяй дурака. Что такое гестапо, Батя, имеешь ты понятие? Скажи нам. Нам уже приходилось слышать об этом.

Он оскорбился. Если мы так с ним обращаемся… ведь все же знают, что такое гестапо.

— Все? Не все. Например, ты, Батя, не знаешь. Какая форма у гестаповцев? Зеленая? Черная? Коричневая? Серая? Или другая?

— Зеленая…

— Так. Значит, арестовали тебя гестаповцы в зеленой форме?

— Да.

— Так вот, Батя. Гестаповцы в зеленой форме — это уголовная полиция, с политической полицией она не имеет ничего общего. Это просто немецкие жандармы. Знаешь, в какой форме ходят гестаповцы, Батя? Ни в какой. У гестапо нет формы. Да тебя арестовала даже не зеленая немецкая полиция, а совсем обычные темно-синие чешские полицейские. Так, Батя?

Он кивнул. Значит, попался.

— Итак, ты вор. Видишь ли, Батя, и воры — люди, а некоторые даже добрые и приятные. Если бы ты пришел к нам и сказал: «Я воровал, был в Кунчичках, гитлеровцы там переломали мне ребра, но ведь и воры могут ненавидеть оккупантов и воевать против них…» — это было бы по крайней мере честно и нам не пришлось бы теперь ломать себе голову и думать, как быть с тобой. Но ты лгал, а лгать у нас нельзя. Лгать можно везде, но не здесь. Ты еще рта раскрыть не успел, а уже лгал.

Он завертелся, точно лиса в западне.

— Так как же? Что ты думаешь? Нужны нам люди, которые лгут? Кто нам поручится за тебя?

— Я подумал, что если вы узнаете всю правду…

— Что мы не приняли бы тебя, скажи ты правду? Ты думаешь, лжец для нас милее вора? Вот, значит, ты какой, Батя!

Что теперь делать с ним? Что делать? Принять? Нельзя. Прогнать прочь? Теперь он слишком много знает…

В этот момент в комнату вошел обершарфюрер Альфред Кубис в парадной эсэсовской форме. Мы с Николаем вскочили и щелкнули каблуками.

— Was ist denn hier los?[29]

— Герр обершарфюрер, этот вот субъект хотел убежать к бандитам, но попал к нам.

— Вот как? Повесить. А сперва пусть-ка с ним немного поиграют мальчики.

Он обернулся к уничтоженному Бате.

— Haben sie verstanden?[30] — и продолжал на ломаном чешском языке. — Повесить, только пусть покажут ему…

Фред подошел ближе.

— Так это вы, Батя? — продолжал он. — Хороша птица. На виселицу.

Батя дрожал всем телом. Наша игра оказалась ему не под силу. То, что он знал Фреда, заставило его испугаться еще больше — кто в Злине не знал, что Кубис — немец чистейшей крови?

— Не на тех нарвался, Батя, вот мы покажем тебе партизан!

— Тебе нечего сказать, Батя?

Нет. Нечего. Он не мог произнести ни слова. В эту минуту он считал, что жизнь его кончена.

— Думаешь, если мы знакомы, тебе ничего не будет? Взять! Третьей степени ему… — заорал Фред.

Часовые, стоявшие в дверях, грозно двинулись к Бате.

— Нет! Нет! Не мучьте меня! Повесьте, только не мучьте. Нет…

Батя упал на колени, он ползал перед Фредом, бился головой об пол. Тошно глядеть было, но игра была необходима. Теперь он готов, все скажет.