Смерть зовется Энгельхен

Да, когда я смогу лежать на спине, будет совсем другое дело. Я увижу не только оконную раму и за ней кусок голубого неба и голую ветку какого-то дерева. Какие некрасивые ветки, когда на них нет ни одного листочка; они кажутся грязными, глупыми… Может, это засохшая ветка, мертвая, как мои ноги? А вечерами я не буду видеть больше эту гнусную серую бумагу, знамя немецкой темноты, немецкого страха. Завтра меня повернут и я смогу лежать на спине, а если захочется, я скажу — и меня перевернут на живот, а может быть, я смогу лежать и на боку, моя больничная жизнь оживится, возможности мои станут шире, мир мой будет больше, гораздо больше, я увижу лица людей, узнаю, такие ли синие глаза у Элишки, как мне кажется. Только смогу ли я глядеть в эти глаза? Посмею ли?

Снова и снова мысли мои возвращаются к страшной минуте, когда все произошло. Это должно было произойти именно со мной, все вполне естественно, так что и возразить нечего. Я сказал Фреду: «Стреляй, а я побегу на другую сторону, а потом я буду стрелять, а ты побежишь…» Фред дал очередь, и я побежал через улицу. Улица была широкая, я не слышал ничего, кроме автомата Фреда, мне казалось, что на много километров вокруг нет никаких других проявлений жизни, и пусть это кажется бессмысленным, но автоматная очередь всегда проявление жизни… И вдруг меня точно паровозом сбило, будто землечерпалка подмяла меня под себя… Это я так подумал. Подумал, что попал в землечерпалку. Меня опрокинуло на тротуар, мне почему-то почудилось, что я превратился в телегу; что вот-вот у меня лопнет кожа и я разольюсь по асфальту. Но это была только пуля, никелированная, заостренная, теперь ее извлекли из раны и она у меня в ночном столике, на ней запеклась кровь, моя кровь.

Тогда, в ту минуту (когда быстрота восприятия увеличилась тысячекратно), я еще не знал, что это была только маленькая пуля, я почувствовал страшный удар в спину, меня швырнуло на землю, мне показалось, будто меня рассекли на две части… Если человека рассечь на две части, он долго не протянет, я, наверно, тоже не жилец — я чувствовал, как силы оставляют меня. А на противоположной стороне улицы, за кучей мусора, лежал Фред, и мне стало смешно, что еще утром подметали улицы, а затем в голову приходили другие мысли и среди прочего мысль о том, что надо достойно уйти из жизни. Фред что-то кричал, силы мои убывали, но мне хотелось сказать все, что принято говорить в такие минуты, — завещание, что ли, сымпровизировать? — одним словом, оставить последний наказ. Я приподнялся на руках и крикнул:

— Фред, скажи ребятам, что со мной случилось…

— Осел… — донесся до меня его голос. — Тебя ранили в ногу, я сам видел…

Старина Фред! Будто это можно увидеть! Но все же я попытался подняться — ничего не вышло. Я схватился за левое бедро — и ничего не почувствовал. У меня потемнело в глазах, сознание уходило. Последняя мысль моя была: я умираю. Меня разорвало надвое, я умираю, всему конец. У меня даже ничего не болит, сейчас вот меня не станет, и это, собственно, не так страшно, не так…

Медленно, постепенно ко мне возвращалось сознание… Сначала я стал видеть, потом слышать, потом воспринимать окружающее… Я лежал лицом вниз на куче угля я не знал, почему лежу на этой куче угля, я вообще ничего не знал… Я лежал в каком-то подвале, но не мог понять, как попал сюда… Сквозь грязное оконце в подвал проникал слабый, как будто масляный свет. Из угла на меня смотрело несколько пар глаз, — потом только дошло до меня, что там не одни глаза, что там люди, клубок тесно прижавшихся друг к другу, перепуганных людей — детей и женщин, которые молча смотрели на меня.

— Он очнулся, — сказал кто-то.

Кто-то поднес к моим губам флягу с водкой.

— Не бойтесь, хлебните-ка еще!..

— Что происходит? — спросил я.

— После, после, лежите спокойно… — ответил девичий голос.

И надо мной наклонилась молоденькая девушка, очень красивая, наверное самая красивая на свете.

— Как вы чувствуете себя? Что-нибудь болит?

Я никак себя не чувствовал, и у меня ничего не болело. Постепенно я стал сознавать, что мое место не здесь, что произошло какое-то недоразумение.

— Почему я здесь?

— Вас принесли сюда трое вооруженных людей. Вы ранены… — осторожно отвечала мне самая красивая девушка на свете.

Человек, который пытался напоить меня водкой, отнял от моего рта флягу и зашептал девушке:

— Если немцы найдут его здесь, всех нас перестреляют…

— И не стыдно вам, пан Кроупа, — громко ответила ему самая красивая девушка на свете.

Прочие продолжали молча жаться друг к другу в темном углу подвала, глядя на меня со страхом.

— Что со мной? — набравшись смелости, решился я спросить.

— У вас в спине пуля… это не серьезно, — утешала меня девушка.

Тут одна из женщин в углу расплакалась:

— Бедняга! Ему прострелили позвоночник…

Я даже не сразу понял, что разговор идет обо мне. Тот, что пытался поить меня водкой — это, вероятно, был единственный в подвале мужчина, — опять сунул мне под нос свою флягу.

— Вам полезно, — утешал он меня.