Смерть зовется Энгельхен

— Ну давайте, давайте, — волновался он, — нельзя же оставить здесь умирать раненого бойца… Осторожнее! — кричал он этим людям. — Это тяжелораненый.

Они подняли меня и понесли вверх по лестнице. Пан Кроупа прыгал вокруг, приплясывая, командовал, требовал осторожности… На улице было полно народу, и пан Кроупа, захлебываясь от блаженства, повторял: «Дорогу! Дайте пройти! Это раненый герой!»

На улице стояла повозка, запряженная парой сытых лошадей. Я успел прочитать на жестяной табличке, что повозка принадлежит пану Рене Кроупе: пересылка товаров, перевозка мебели. Таким образом, вполне разрешилась загадка, где этот мой благодетель так быстро нашел средство передвижения.

Меня погрузили, но тщетно кричал и лез из кожи вон владелец моего тела — с места сдвинуться мы не могли, потому что во всю ширину улицы шагала колонна солдат Красной Армии, вступающая в город. Они нисколько не были похожи на немцев, которых здесь видели целых шесть лет. Они отличались от немцев всем. Шагали легко, быстро, совсем не торжественно; лица их были серыми от пыли, гимнастерки грязные, пилотки с красными звездочками пропитаны потом. Оружие, выправка, глаза… да, их глаза — все было не таким, как у немцев. Они в первый раз вступали в моравский город и не могли еще понять, что здесь происходит. Так их еще нигде не встречали! Так их еще нигде не приветствовали, они еще не видели, чтобы люди так плакали, кричали, смеялись, просто плясали от радости; так их еще нигде не засыпали цветами, нигде не обнимали молодые красивые девушки, нигде их так не целовали, может, даже и дома! Толпы окружили колонну солдат, порядок нарушился — теперь это была уже не колонна: каждый советский солдат был зажат в плотное кольцо. Куда, в какую страну пришли они? Что здесь за люди? Почему встречают их так горячо? С первого взгляда и непохоже, чтобы людям здесь было очень уж скверно. Солдаты прошли многие сотни километров разоренной земли — везде они встречали развалины, муки, голод, ужас и смерть, а тут город не разрушен, жители все одеты, точно буржуи… Но все не могут же быть буржуями, да и зачем бы буржуи стали встречать их так сердечно и радушно?

— Милые вы наши… Голубчики… Красавцы!.. — доносятся до них отчаянные женские голоса.

Им понятны эта радость, плач, восклицания — они поняли бы все это, даже если бы не понимали слов. Но здесь многие обращаются к ним на их родном языке.

Я не мог пошевелиться на своей повозке. За широкими конскими крупами я не мог видеть большую часть того, что происходило на улице, но все равно — зрелище, представшее моим глазам, было фантастическим зрелищем. Высокая, красивая, элегантная девушка обнимает заросшего красноармейца, целует его, не выпускает из объятий, а он пытается защищаться, но никак не может вырваться от нее — она прильнула к нему всем телом. Здесь все — мужчины, женщины, дети — хотели бы пробиться к нему, коснуться его хотя бы, но она никого не подпускает, не отпускает его — нет такой силы, которая могла бы оторвать ее от него. А чуть подальше сухонькая старушка гладит солдата по голове и тихо приговаривает: «Сынок, солдатик, наконец-то вы пришли, теперь-то я могу умереть…»

Почти на всех домах развеваются флаги, бело-красные, бело-красно-синие, красные с серпом и молотом и без серпа и молота, и другие флаги — английские, французские, американские… Чехословацкий флаг сшить легко — один кусок простыни красится в красный цвет, другой — в синий; красный флаг шить еще легче — его и шить-то не надо. За хранение любого флага, за исключением немецкого, полагалась смертная казнь.

Красноармейцы с большим трудом пробирались вперед, один за другим они освобождались от тесно окруживших их людей и уходили. И вот они прошли все, толпа шумела, вдруг некого стало обнимать, некому кричать «ура», не осталось никого, кроме меня. Я лежал на повозке, я был грузом, за который пан Кроупа не предъявит счета. Государственный экспедитор с патриотической горячностью приказывал, объяснял, угрожал, просил, кричал: «Осторожно, не подходить!» Точно я был уже его собственностью, его защитой, если так можно выразиться, его политическим лицом. В эти минуты я ничего не значил, но пан Кроупа вдруг стал очень значительным. И он был прав: я ничего не значил.

— С дороги! В сторону! Да что это вы, в самом деле! Мы везем раненого! Это раненый герой! — выкрикивал пан Кроупа голосом ярмарочного зазывалы.

Могучие битюги, наконец, тронули, пан Кроупа бежал то впереди, то сзади, он кидался то в одну, то в другую сторону, сиял, упивался тем, что является владельцем раненого партизана.

— С дороги! Раненый герой! — поминутно выкрикивал он. Повозка с большим трудом продвигалась вперед, то и дело останавливаясь.

Толпа не отступала, все хотели меня видеть, слышать, потрогать руками, сказать мне что-нибудь, хотели утешить меня хоть словом, но ревнивый пан Кроупа никого не подпускал ко мне.

— Бедняга, совсем молоденький… — причитала старушка, которая только что обнимала русского солдата.

Откуда-то на повозку упало несколько веток сирени, еще, еще…